Она почему-то была так потрясена, что не сразу ответила напоцелуй, и его губы дрогнули, отстранясь, но она не отпустила их, потянулась заними всем существом своим, а руки продолжали блуждать по его телу, заставляяего содрогаться, словно в мучительном ознобе. Елизавета не сознавала, чтоделает, но все застежки на его одежде словно бы сами собой расстегивались, инаконец она ощутила ладонями холодок его обнаженной кожи.

Они не могли разнять губ, и ему долго и осторожно пришлосьстягивать ее кафтанчик и рубашку, и, когда это наконец удалось, оба уже знали,что умрут, если помедлят еще хоть мгновение.

И все же он медлил. Вдруг прервав поцелуй, он медлил такнестерпимо, что Елизавета подняла сомкнутые страстью веки и с мольбой взглянулана него.

– Это ты? – шепнул он, нависая над нею и неотрывно глядя вглаза.

«А ты?» – хотела спросить она, но все это было ненужно,безумно и ни к чему, поэтому она притянула его к себе с такой силой, что он невыдержал.

Она цеплялась за него с тем же последним отчаянием, с какимцеплялась когда-то за борт расшивы, качавшейся посреди штормовой Волги; биениеих тел друг о друга напоминало игры дельфинов, спасших ее там, у береговСкироса; страстная борьба сменялась нежным колыханием в колыбели любви, словнотихие волны несли их – синие волны Адриатики в гавани Рагузы или зеленые водыСавы, струящиеся средь буковых лесов... но все сменялось новым порывом чувств,и оба забывали прошлое, свое и чужое, живя только настоящим, поддерживая другдруга и бережно подводя к тому мгновению, ослепительные зарницы коего ужевспыхивали на горизонте любви. Он помог ей первой взмыть в эти искрящиесясинезвездные выси и еще секунду – нескончаемую, мучительно-сладостную! –усмирял себя, наслаждаясь ее счастьем, но она не выдержала одиночества, ипальцы ее начали торопить его; и наконец дыхание его зазвучало, как стоны, губысковали ее рот, руки исступленно стиснули плечи, и она ощутила, как внутри ееслились две реки – реки их страсти.

* * *

Елизавета проснулась оттого, что кто-то шумно вздыхал рядоми влажно касался ладони. Вскинулась, села, с трудом разлепив глаза, – итихонько засмеялась, увидев, что это лошадь пощипывает травку вокруг, мягко,шаловливо прихватывая и ее пальцы. Огляделась – просохшая одежда аккуратносложена рядом, а сама она заботливо завернута в зеленый, такой знакомый плащ. Иникого вокруг...

Солнце садилось. Крепко же она спала! И не было ли всеслучившееся лишь сном?

Но нет – вон торчит из реки одно колесо утонувшей двуколки,а лошадь не уходит далеко, потому что ее повод обмотан вокруг запястьяЕлизаветы. И самое главное – плащ!

Она стиснула уголок зеленой ткани и прикусила губу, едвасдерживая слезы.

Было что-то невыносимо прощальное, безвозвратное в том, какзаботливо он завернул ее в плащ и вложил в руку повод, давая возможностьвернуться домой верхом, показывая, что надо лишь довериться лошади – и тавыведет ее из леса... а сам ушел. Ушел, не сказав ни слова, не простившись, также, как она ушла от него из шатра на корме «Зем-зем-сувы», но не смогла уйти отсудьбы, которая вновь соединила их.

Соединила – и разлучила.

Елизавета порывисто стала на колени подкрасновато-золотистым сиянием закатного неба, впервые не ропща на судьбу, асклоняясь перед всеми испытаниями, которые той будет угодно наслать на нее, –лишь бы он воротился!

Боль этой новой разлуки была острой, внезапной, подлой, какудар ножа из темноты, и Елизавета, согнувшись от боли, прижимая руки к сердцу,упираясь лбом в траву, твердила одно и то же, едва выговаривая слова,захлебываясь в слезах:

– Верни мне его! Верни, слышишь? Все, что хочешь, всевозьми, только его... его мне отдай, слышишь?..

Она не знала, сколько прошло времени, но слезы наконециссякли, а тело начала бить мелкая дрожь. Глаза горели, поэтому она долгоумывалась, а потом надела смятую юбку и кафтанчик, нашла на берегу гребень,выпавший из косы, тщательно причесалась, невидящими глазами глядя, как сизаямгла затемняет ровное свечение уходящего дня. Белый прозрачный серпик юногомесяца проглянул в вышине. Елизавета закутала озябшие плечи в зеленый плащ,пахнущий грубой шерстью, дымом, травой, ветром... В последний раз окинуввзглядом берег, она длинно, горестно вздохнула – и побрела к дороге, ведя вповоду лошадь.

Сначала голова болезненно ныла, но мерная ходьба немногоуспокоила, и Елизавета глубоко задумалась, шагая меж сумрачных деревьев.

Она думала о том, что в ее любви к Алексею Измайлову всегдабыло больше отчаянного упрямства, чем истинного чувства, а это упрямствоявлялось самой сутью Елизаветы, вот почему любовь к Алексею так долго и необоримовладела ее сердцем. Однако смешно говорить, что можно любить человека, дажелица которого толком не помнишь! Скорее всего она любила память о том тихомсчастье, которое охватывало ее при виде Алексея, и лелеяла свою память, иготова была на все, чтобы вновь воротить это блаженство. Если подумать, ЛехаВолгаря она любила крепче, чем Алексея: этот человек был героем, воистинудостойным преклонения, и там, на галере, она доподлинно знала, что, если сабляСеид-Гирея перережет горло Волгаря, прервется и жизнь Рюкийе. Именно по этомучеловеку она тосковала все последующие годы, именно его гибель оплакивала, носветлый призрак, встретившийся ей нынче, – ожившая тень, воплощенная мечта! –был ей ближе, чем все воспоминания об Алексее или о Волгаре. Он то был, он,Елизавета знала это так же точно, как то, что сейчас идет по вечернему лесу, ас небес на нее устремила пристальный, немеркнущий, хрустальный взор перваязвездочка.

– Звезда светлая, звезда ранняя, выполни мое желание, –забормотала она старую присказку. – Дай мне его, дай мне его снова, сегодня инавсегда, отныне и навеки!

Она не могла думать ни о чем другом. Вероятно-невероятно,возможно-невозможно, но это был он, он, Елизавета чувствовала это всемсуществом, всем телом женщины, знавшей много страсти, да мало ласки и любви.Даже спустя годы каждый поцелуй, каждое прикосновение Леха Волгаря горели на еетеле и цвели в душе неистребимо, и сегодня они отзывались, как давнее,счастливое эхо, на прикосновения и поцелуй... чьи? Алексея? Конечно! Так о чемже еще она могла молить, заклинать судьбу, звезду, реку, тихо вздыхающую заспиной, лес, затаившийся в темном молчании?..

Ох, ну почему, почему он ушел? Их наслаждение было такимострым, таким обоюдным – это несомненно. Что могло произойти в то время, покаона спала счастливым сном, более похожим на блаженство смерти?.. А если онпросто так отошел на время – и с ним что-то случилось в лесу? Она ушла, а вдругон лежит там, один, беспомощный?