Владислав Захарович сводил внука по врачам. Ему говорили огипервозбудимости, выспрашивали подробности родов у матери мальчика, но Чешкинничем не мог помочь врачам: когда Лида рожала сына, они находились в ссоре и нехотели знать друг о друге. Обследования ничего не показали, и один из докторов,осматривавших мальчика, предложил «не беспокоить парня», утверждая, что тотпостепенно избавится от странностей, а второй сосредоточенно выписал ВладиславуЗахаровичу рецепт на четыре лекарства, расписав по часам, как их принимать.Вернувшись домой и прочитав инструкции к лекарствам, Чешкин ужаснулся, но всеже решил дать Коле пропить курс «успокоительных», как он называл препараты просебя. Однако, понаблюдав за внуком, превратившимся от таблеток в сонную муху сзаторможенными реакциями, покачал головой и отменил лекарства. Не такогоэффекта он добивался.

В классе Коля считался кем-то вроде «дурачка». Он хорошоучился, не занимаясь вовсе, легко запоминая прочитанное на уроках в учебниках,совершенно не интересовался одноклассниками, не разделял увлечений мальчишеквроде гонок на велосипедах или коллекционирования ножей. Речь его былаправильной, литературной, но иногда он с трудом подбирал слова, пытался помочьсебе руками, мычал, и невозможно было понять, то ли он притворяется, то лимучается всерьез. Вызванный к завучу за то, что изобразил обезьяну на нелюбимомим уроке физкультуры, Коля послушал ее и вдруг, когда та упомянула длясуровости, что пошлет записку его деду, тонко и пронзительно завизжал, так чтоженщина оторопела. Он визжал на одной ноте, негромко, прикрыв глаза, будто пел,и, оборвав свой визг через минуту, вышел из кабинета, лишь чуть покраснев.Возмущенная завуч вызвала Владислава Захаровича, и тому пришлось извиняться,просить войти в положение, напоминать о том, что Коля не так давно потерялмать... Обаянию и интеллигентной вежливости Чешкина-старшего трудно былосопротивляться, и Алевтина Васильевна вошла в положение и даже под конец ихразговора расчувствовалась, прямо высказав Владиславу Захаровичу, что не каждыймужчина в его возрасте согласился бы взвалить на себя такую ношу... бремя...заботы о воспитании двух детей... Выслушивать подобную чушь ВладиславуЗахаровичу было не впервой, поэтому лицо его во время тирады завуча оставалосьпонимающе-благодарным.

Вернувшись домой, он попытался поговорить с внуком.

– Колька, Алевтина Васильевна говорит, ты визжал! –строго сообщил Чешкин, поставив внука перед собой. – Ты что, поросенок?

Коля в ответ хихикнул и признался, что он и вправдупоросенок. На прямой вопрос о том, зачем он это сделал, мальчик задумался,крепко сцепил руки и ответил, широко раскрыв глаза и глядя перед собой:

– Знаешь, дед, там был такой круг под потолком, и он быпропал, если бы я его не остановил. Колесо! Красное! Правда! И желтое тоже! Ястоял, думал... – Коля вскочил, принялся ходить кругами покомнате... – думал, думал, думал, и вдруг оно начало исчезать, и тогда ядогадался, что нужно сделать, чтобы оно осталось! – Речь Коли ускорилась,так что Владислав Захарович с трудом разбирал слова. – Запеть, но не так,а – иначе, по-другому, высоко, как дельфины!

Тонкие белые руки взметнулись вверх, Коля изобразил что-товроде нырка в воду, не останавливая свой бег по комнате.

– Дельфины, но Алевтина не поняла, начала ругать, и всеравно исчез, потому что нельзя было так сразу, быстро, а медленно, и словами, итогда я решил пойти, потому что темно, а еще за шкафом, и спрятаться так, чтобыне увидели, но можно закрыться кофтой...

– Стоп! – закричал Владислав Захарович. – Коля,стой, замолчи!

Мальчик резко остановился, непонимающе посмотрел на него.

– Замолчи... – прошептал Чешкин, проводя рукой похолодному лбу. – Я тебя не понимаю! Ты... – он уцепился заобъяснение, лежавшее на поверхности, – ты слишком быстро говоришь.

Коля перевел дыхание, продолжая беззвучно шевелить губами.Владислав Захарович видел, что внук «ушел», что он уже не с ним, а где-то вдругом месте проговаривает до конца свой бред о колесе, шкафе и дельфинах.Чешкин знал по печальному опыту, что вывести из этого состояния Колю можеттолько сестра, да и то не всегда, и с тоской провел рукой по его встрепаннымчерным волосам. Внук коротко мотнул головой и ушел в свою комнату, продолжаябеззвучно шевелить губами.

Чешкин со страхом ожидал проявления странностей и у внучки,видя, как похожи между собой брат и сестра. Но со временем стало очевидно иразличие между ними. Полина, теряя с возрастом детскую смешливость, никогда непереходила в своей сосредоточенности ту болезненную границу, за которуюпроваливался ее брат. Колька рос задумчивым, легко замыкающимся в себе, но в тоже время с необычайно переменчивым настроением; в отличие от других детей,взрослея, он становился уязвимее, но уязвимость его была не от чужих насмешек,а от происходящего вокруг и, на первый взгляд, не имевшего к нему отношения.

Так, в пятом классе он прибежал после школы в слезах и немог успокоиться до самого вечера, выкрикивая непонятные слова, кружась покомнате, падая и снова вскакивая. Причина выяснилась на следующий день:директор магазина, мимо которого Коля возвращался из школы, увольнял грузчика,стащившего при разгрузке то ли хлеб, то ли упаковку печенья. Грузчик злобноматерился, директор кричал на него, и Коля замер как вкопанный, не в силахотвести от них глаз. Если бы он мог сформулировать свои ощущения, то объяснилбы, что его словно заставили смотреть отвратительный фильм, в котором каждаядеталь представала фантастически выпуклой, бьющей в глаза, и он видел – хотя нехотел видеть – мелкие брызги слюны, летящей у директора из вялого рта, рытвиныоспин на сером испитом лице грузчика, видел мерзкие лица стоящих вокруг, рты,раззявленные в хохоте, видел помочившуюся грязно-рыжую собачонку, всю в комьяхсвалявшейся шерсти, и многое другое, что хотел бы выкинуть из своей памяти, нобыл не в силах. Крик и движение на время освобождали его от этого зрелища,которое снова и снова прокручивалось перед глазами, дополняясь новымиподробностями.

Как ни странно, но выводить Колю из подобных состоянийнаучилась не Полина и не Владислав Захарович, а Полинина няня. Как-то раз,когда мальчик понес ахинею в ответ на просьбу объяснить очередной его странныйпоступок, она, устав слушать его птичью речь, силком усадила Колю за стол ибросила перед ним тетрадь и карандаш.

– Пиши! – в сердцах сказала няня. – Садись и пишиобъяснение! Вечером деду покажем, пускай он разбирается.

Коля замер над листом, вглядываясь в разлинованную бумагу снесказанным удивлением. Так дикарь мог бы смотреть на волшебный посверкивающийпредмет, привезенный белыми людьми из-за моря, – предмет с пока неяснымисвойствами, но наверняка бесценный.

Замолчав, он очень осторожно взял карандаш в руки, будто тотбыл живым, и провел неровную дрожащую линию по верху страницы. И вдруг –застрочил, быстро, неразборчиво, как будто выплескивал невыговоренное на листбумаги. Мелкими буквами он исписал несколько страниц, а затем, словно выдохнув,принялся писать медленнее, задумываясь над словами, замирая на несколько секундс прикрытыми глазами, будто вслушиваясь в собственные ощущения.