Его и сестру воспитывал дед: мать умерла от рака, когдаПолине был год, а отца их никто и не знал, в том числе они сами. Одни вспоминаливоенного, который останавливался в их городке на полгода, привезя с собой женуи троих детей, а потом, восемь лет спустя, Лидка сорвалась вслед за ним богзнает куда и вернулась, беременная Полинкой; другие уверенно говорили обактере, дважды приезжавшем с гастролями в их захолустный городок – как раз стой самой разницей в восемь лет, которая, по мнению этих других, все идоказывала; третьи и вовсе указывали на соседа-сапожника, но им веры не былоникакой, потому что сапожник был очень светлый блондин, почти альбинос, и ужеодно это делало совершенно невозможным его отцовство.

В одном сомнений не было: детей Лидка рожала от одного отца.Они и пошли в отцовскую породу, нисколько не похожие ни на мать, ни на деда,которого соседи и прочие любопытствующие увидели позже: невысокие, с густымитемными волосами, резкими порывистыми движениями, оба – с очень белой кожей,почти не загорающей на жарком летнем солнце. Воронята.

Среди остальных ребятишек, игравших во дворе, они смотрелисьдичками – не столько из-за странноватой своей внешности, сколько из-за сильнойвнутренней обособленности, которая чувствовалась всеми, даже взрослыми.Удивительной и трогательной была забота старшего, Кольки, о младшей сестре:едва исполнилось Полинке девять месяцев и она пошла, как брат начал выводить еево двор, ходил за ней, наклоняясь и придерживая ее за толстые ручки, поднятыевверх. А Полинка смешно перебирала кривыми ножками, крепенькими и короткими,косолапила по всему двору, одобрительно гудела что-то себе под нос, заливаясь смехом,когда брат подкидывал ее кверху, так что ножки взлетали выше головы.

Мать детьми почти не занималась, и Полинка с Колькой былипредоставлены самим себе. Соседи, видевшие ее по утрам, отмечали, что Лидкастановится все худее и худее, светлые вьющиеся волосы ее лезли клочьями, вуголках рта собрались резкие морщины, подбородок иссох и заострился.Светло-карие глаза в обрамлении удивительно густых ресниц – единственная черта,унаследованная от нее детьми – смотрели не на мир, а в глубь себя, а когда ресницывыпали, глаза приобрели выражение жалкое и затравленное. Мужа у Лидки не было –он бросил ее два месяца спустя после их переезда из Москвы в этот городок, а сосвоим отцом она отношений не поддерживала – поговаривали, поссорилась с ниммного лет назад как раз из-за мужа. Якобы Лидкин отец резко высказался оприведенном ею женихе – простоват, да и не пара его дочери, и Лидка, гордаядуша, смертельно обиделась и хлопнула дверью, уехала вслед за мужем в этотгородишко. Муж-то потом испарился, а вот помириться с отцом Лидке не позволилавсе та же гордость, а сказать по правде – и не гордость вовсе, а гордыня сглупостью пополам. Была ли у Лидки мать, соседи не знали, но обоснованнопредполагали, что если и была, то такая же шалавистая и бездумная, как самаЛидка.

Поэтому забеспокоились о ней всерьез лишь тогда, когда прямоиз салона, в котором она молча стригла редких клиентов, ее увезли в больницу на«Скорой помощи», а парикмахерши рассказали, что Лидка упала в обморок, страшнопобелев, и из носа у нее хлынула кровь с такой силой, что залило весь пол, идумали, она вся из нее вытечет. Страшный диагноз быстро стал передаваться погородку, детей взяла к себе соседка, и она же догадалась обшарить комнату, нашлателефонную книжку и позвонила Лидкиному отцу. К тому моменту, когда ВладиславЗахарович приехал в Накашинск, дочь его была еще жива, но никого уже неузнавала и только металась на койке, застеленной желтой простыней со ржавымипятнами, и стонала от боли, закусывая обескровленные губы с потрескавшимисяуголками.

Перед смертью она так и не пришла в себя. ВладиславЗахарович знал, что это случится: его жена умерла через десять лет послеЛидкиного рождения от той же страшной болезни, быстро сожравшей ее изнутри,превратив полную сил женщину в существо с затравленным взглядом. ВладиславЗахарович воспитывал Лиду, как мог, но у научного работника оставалось не такмного времени на ребенка, а собственные исследования, откровенно говоря,казались Чешкину важнее его семьи – точнее, того, что от нее осталось. Двадцатьлет спустя, держа дочь за остывающую руку, пальцы которой скрючились так, чтоне разогнуть, Владислав Захарович был далек от мысли о том, что расплачиваетсяза давний выбор между ребенком и работой, но мысленно повторял «прости меня,прости меня, Лидочка» до тех пор, пока его не вывели из палаты.

Соседка, открывшая дверь квартиры, в которой жила и умиралаего дочь, провела Чешкина в комнату, тихо соболезнуя, и он остановился напороге, глядя на детей. Колька лежал на диване в неудобной позе – на спине,подтянув колени к подбородку и глядя в потолок, а Полинка негромко ворковала,сидя на полу и пробуя на зуб деревянные кубики. Мальчик повернул голову квошедшему, и Владислав Захарович, ожидавший узнать взгляд своей покойной жены,со странным чувством убедился, что ничего подобного не произошло. Ребенок небыл похож ни на мать, ни на бабушку, но отчего-то это ничуть не помешало дедупризнать его своим, родным в ту самую секунду, как он увидел его. Чешкин несобирался копаться в себе – он сел на корточки, улыбнулся, стараясь нерасплакаться и не испугать внуков, и сказал:

– Здравствуй, Коля. Я – твой дедушка.

Девочка подняла лохматую черную голову – смешной толстенькийдомовенок – и посмотрела серьезно сначала на него, потом на брата. Тот слез сдивана, очень медленно подошел к деду и вдруг сделал неожиданное – обнялнезнакомого пожилого человека, уткнулся в щетинистую шею и заревел, дергаясьхуденьким тельцем, захлебываясь от рыданий. Ничего не понимающая Полинказаревела тоже, бросилась к брату, заколотила по коленке этого чужого, из-закоторого плакал ее «Коя», но тут же замолчала, подхваченная сильной рукой,прижатая носом к плечу в ворсистой рубашке, от которой пахло чем-тогорько-сладким, как от больной кошки Машки, отиравшейся по подъездам.

Чешкин гладил и обнимал обоих детей, тяжело дыша из-за кома,вставшего в горле, до тех пор, пока в дверях не показалась соседка, утиравшаяслезы от жалости к «сиротинушкам». Тогда он встал, крепко сжимая руку мальчика,словно боясь выпустить ее, и попросил приготовить еду для детей, пока онзанимается делами.

Три дня спустя, похоронив Лиду, они уехали на утреннемпоезде – их провожала та же соседка, немного уязвленная тем, что Колька забылпро нее, как только увидел деда.

– Чужой человек, – ворчала Ирина Акимовна, –восемь лет внука не видел! А Колька от него не отлипает! Хоть бы помахал мне,что ли...

Но как только поезд тронулся и два детских личика сбольшущими темными глазами прилипли к стеклу, она всхлипнула и триждыперекрестила стоявшую за ними высокую фигуру с острой бородкой клинышком.

Владислав Захарович заменил своим внукам отца, мать ибабушку, был к ним внимателен и бесконечно добр. Но первые Колины странностистали настораживать его лишь через год после того, как он перевез внуков вМоскву. Странности эти проявлялись и раньше, но Чешкин списывал их напсихологическое потрясение от смерти матери. Мальчик мог часами сидеть, глядя водну точку, на губах его играла полуулыбка, словно он видел что-то свое, не видимоедругими. Но на вопросы деда он отрицательно качал головой, смотрел недоуменнокарими глазищами, вокруг которых, как у его матери и бабушки, густились черныересницы, бросавшие тень на белую тонкую кожу. Коля мог вскочить из-за стола,пуститься в пляс, размахивая руками, затем падал на живот, начинал кататься пополу, выкрикивая одно и то же слово, в исступлении молотил ногами по полу, ипару раз во время таких «припадков» крепко ударился головой о ножку стола.Испуганный Владислав Захарович категорически запретил ему подобные игры, и принем Коля больше не повторял их, но Чешкин подозревал, что в его отсутствиемальчик может придумать что-нибудь и похуже. Няня Полины рассказала ему, чтоКоля перевешивался из окна, цепляясь пальцами ног за особым образом укрепленныйстул, и раскачивался, взмахивая руками, на высоте шестого этажа. О том, что,услышав ее дикий крик, когда она раньше времени вернулась домой с «Полечкой»,Коля едва не свалился за окно, няня сообщать не стала.