– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Онответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К томумоменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описаниесвоей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельныеволосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твойбабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, чтомой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на егосвидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получилапрекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливымхудожником.

– Талант в землю не зароешь, не помню, чтобы бабулякогда-нибудь рисовала.

– Да. Зато какие театральные костюмы она шила.

– Черт… Извините, – вздохнула я. – Все равно мне трудноповерить… Вы думаете, она… Я хочу сказать, если допустить мысль, что моябабушка и эта женщина… она отказалась от своей родни из-за этого РальфаВернера? Но… он ведь… она осталась одна. К тому же он к моменту их встречи вВильнюсе успел жениться.

– Женился он, скорее всего, по расчету. Хотя… в любомслучае, вновь встретившись, да еще в такой трагической ситуации… если онаосталась жива благодаря ему… бог знает, что ей пришлось пережить. Не нам судитьее. Все это я говорю тебе с одной целью: хочу предупредить возможныенеобдуманные шаги. Кто бы ни была твоя бабка, тебе следует соблюдатьосторожность. Главное, никому ни слова о деньгах, что она тебе оставила. Нислова, девочка.

– Кстати, о деньгах. Она решила оставить их мне,надеясь, что я смогу ими достойно распорядиться; с другой стороны, былауверена: я отдам их отцу, и потому…

– Я же сказал, она не ожидала, что он умрет так скоро.Ты разумная девушка и хороший человек, возможно, она видела во всем этомкакой-то смысл?

– Смысл?

– Давай не будем торопить события, вдруг со временемтебе все станет ясно?

Я покидала Уманского с тяжелым чувством. Поверить в то, чтомоя бабка на самом деле Анна Штайн, я по-прежнему отказывалась. Допустим,встреча через несколько лет с бывшим женихом всколыхнула чувства и онибросились в объятия друг друга.

Еврейка и эсэсовский офицер, как ни крути, а с любой точкизрения это никуда не годится. Ему это грозило большими неприятностями, и ееродня никогда бы ей подобного не простила. Штайны после войны искалиродственников, но ничего о них узнать не смогли. Ральф Вернер вроде бы вывез ихиз города и… все. Дальше неизвестность. Допустим, он раздобыл ей документы.Пепельные волосы, светлые глаза, она мало походила на еврейку и могла успешновыдавать себя за немку или литовку, ведь она знала несколько языков. Русскийточно должна была знать, если речь идет о моей бабушке, ведь говорила она безнамека на акцент. Были они вместе все годы войны? Если да, то вот и поводскрываться. О ней знали как о любовнице офицера-эсэсовца, пусть под чужойфамилией. Но если фамилия чужая, она вполне могла ответить на письмо брата изИзраиля, ведь так? Рассказать историю своего чудесного спасения… А если ее братв письме Уманскому рассказал далеко не все?

Но сейчас меня больше занимало другое: эти самыедрагоценности. Бабка жила очень скромно, на зарплату костюмера в театре, апотом на пенсию. Если это фамильные ценности, их следовало продать в самоетрудное для нее время. Вместо этого она выходит замуж за инвалида… Тут я опятьвыругалась, потому что сейчас и мне казалось, что Марго права и бабка меняламужей с одной целью: запутать следы. Четыре фамилии за несколько лет. Надополагать, чего-то она здорово боялась. Может, потому и думать себе не позволялао спрятанных бриллиантах, чтобы не вызвать подозрений. И решилась их продать,когда после войны прошло очень много времени, а соседский мальчик серьезнозаболел. Я испытала невольную гордость за бабушку, для себя она не сталапродавать драгоценности, а вот для того, чтобы спасти жизнь ребенку… Потом онарешила помочь отцу, первый раз – когда он начал заниматься бизнесом, второй –когда оказался в трудной ситуации. А перед смертью продала их и положила деньгина мой счет. Почему деньги? Фамильные ценности принято передавать понаследству. Боялась, что отец узнает о них, продаст и вскоре лишится денег? Нокак это все связано с его гибелью? Неужели Уманский прав и папа ненарокомкоснулся чьих-то тайн? Я представила дряхлых старцев, мечтающих возродитьтретий рейх, и хмыкнула. Нарочно не придумаешь.

Однако теперь меня очень интересовали письма, которые отецнашел в бумагах своей матери. Письма, которые, несмотря на предполагаемуюопасность, она хранила все эти годы и с которыми не пожелала расстаться дажеперед смертью. Надо посмотреть в кабинете отца. Ясно, что Муза все там не разпереворошила, но ведь ее интересуют исключительно деньги, так что вряд ли онаобратила внимание на письма.

Я остановила такси и поехала домой. Войдя в квартиру, соблегчением вздохнула: тишина. Мачеха с сестрой, должно быть, удалились илипросто устали вопить и разошлись по комнатам, как два боксера по углам ринга,ожидая, когда прозвучит гонг и можно будет снова вцепиться друг в друга.

Первый вариант был мне более симпатичен, я ведь намереваласьзаглянуть в бумаги папы, лучше сделать это без свидетелей. Я не собираласьскрывать свои намерения, но в семействе, где двое просто помешались на деньгах,мой интерес, безусловно, вызвал бы настороженность и массу вопросов, на которыея не склонна была отвечать.

Сбросив туфли, я направилась в кабинет отца и, уже приоткрывдверь, поняла, что ошиблась. В кабинете была Муза, я услышала, как, онапроизнесла: «И сколько я получу за это?», и в тот же момент увидела ее вкресле, она сидела с сигаретой в руке, а напротив нее устроился Макс. Закинувногу на ногу, он сидел на отцовском столе и насмешливо смотрел на мою мачеху.Ответить на вопрос он не успел, потому что заметил меня, улыбнулся, а Муза,проследив его взгляд, сказала:

– Здравствуй, милая.

– Привет, – ответила я. – Извините, что помешала, ядумала, что здесь никого нет.

– Приготовь, пожалуйста, чай, дорогая, – ласковопопросила Муза, и я удалилась, хотя, если честно, очень хотелось замереть переддверью и подслушать их разговор.

Через минуту я убедилась: сделав это, я бы поступила весьмаопрометчиво. Из кухни я видела, как дверь в кабинет отца приоткрылась, должнобыть, Муза проверяла, не поддалась ли я искушению. Вздохнув, я заварила чай истала ждать, что будет дальше.

Минут через пятнадцать эти двое вышли из кабинета инаправились к входной двери. Макс все-таки заглянул на кухню и со своейсногсшибательной улыбочкой спросил:

– Как дела?

– Нормально.

– Рад. Выглядишь отлично.

– Ты тоже, – буркнула я себе под нос, когда ониудалились.