– Позвонил своему другу и сообщил, что нынешний хозяинколье приобрел его три года назад у человека, который не так давно умер. Какколье попало к нему, никто из его родственников не знает.

– Зачем вы соврали?

– Ну, это просто. Хотел избавить твою бабушку от возможныхнеприятностей. Мы поссорились, но я любил ее и… Через год мы все-такипомирились, еще пару раз я пытался начать с ней разговор об этом, но всякий разона поспешно меняла тему. Мне стало ясно: объяснять что-либо она не намерена,пришлось с этим смириться. Ко мне она больше не обращалась, предпочла иметьдело с моим сыном.

– Вы уверены, что он тоже для нее что-то продавал?

– Уверен. Но оба об этом помалкивали. У них, конечно,была причина.

– Подождите, если я правильно поняла вас, у бабки былиценности, которые она на протяжении своей жизни продавала время от времени ипроисхождение которых неизвестно?

– Именно так. И свое собственное происхождение онатщательно скрывала.

– Свое происхождение? Геннадий Сергеевич, но вы ведь недумаете, что моя бабуля та самая Анна?

Признаться, мысль о том, что бабка может быть еврейкой,избежавшей уничтожения в вильнюсском гетто, не укладывалась в моей голове. Унее были светлые волосы, голубые глаза. – Тут я призадумалась, вовремя вспомнившкольного друга Милю Зильбермана, зеленоглазого блондина. Уманский в ответ намой вопрос пожал плечами.

– Но какой смысл ей было это скрывать? – хмуро спросилая.

– Причин может быть несколько, – вновь пожал плечамиУманский. – Того, что она дочь богатого ювелира да еще находилась в оккупации,было вполне достаточно, чтобы после войны оказаться в лагере. Я уж не говорю оженихе-эсэсовце. То, что он бывший жених, вряд ли бы произвело впечатление насудей.

– Допустим, но… когда вы получили это письмо?

– Десять лет назад, за четыре года до смерти твоейбабушки.

– Вот-вот, в тот момент ничто не мешало ей сказатьправду, и эти люди… это ведь ее близкие родственники, вполне могла общаться сними и даже съездить к ним в гости в Израиль. Разве нет?

– Не берусь судить о том, какие чувства она испытывала.В любом случае у нее была некая тайна, которую очень хотел разгадать твой отец.

– Отец? – растерялась я. – Вы же сказали, что он ничегоне знал об этих деньгах?

– По крайней мере, я ему о них не говорил. Но его оченьинтересовало все, что касалось жизни его матери во время войны. И о том, что унее были ценности, он, конечно, знал. Ведь она дважды давала ему крупные суммыденег. Я считал, что она должна как-то объяснить ему это, однако после еесмерти выяснилось: ничего она ему не объясняла, и он пришел с вопросами ко мне.– А вы?

– Рассказал ему о колье. Она не просила держать это втайне, оттого я и рассказал.

– Он видел это письмо? Уманский кивнул.

– Дело в том, что после ее смерти твой отец нашел в еебумагах пачку писем. Единственное, что могло пролить свет на ее прошлое. Пачкуписем на немецком языке, подписанную именем Ральф. Он не мог понять, откуда ониу нее, раньше он их никогда не видел. Думаю, это навело его на мысль, что уматери были тайны. Добавь некоторые странности и нестыковки в ее биографии.Вполне достаточно, чтобы вообразить бог знает что. Я рассказал ему то, что счелвозможным. О том, что она трижды обращалась ко мне с просьбой продатьдрагоценности. Но о ее делах с моим сыном я умолчал. Впрочем, если бы даже Сашачто-то узнал об этом, вряд ли мой сын стал бы просвещать его на сей счет.

– Так что его интересовало: деньги или тайна матери?

– Разве одно не проистекает из другого? – усмехнулсяУманский. – У твоего отца были финансовые проблемы, и он надеялся их решить.

– Допустим, он пытался прояснить некие факты еебиографии, – нахмурилась я и тут же подумала о внезапном желании отца посещатькурсы немецкого и о таинственной папке. – Допустим даже, – упрямо продолжала я,– эти тайны были, но…

– Что «но»? – вздохнул Уманский.

– Я отказываюсь верить, что бабушка жила под чужимименем. Столько лет… это невозможно. И почему так упорно хранила свою тайну?

– Потому что тайна могла быть такого свойства, что оней следовало молчать и шестьдесят лет спустя.

– Чепуха. Не из-за этого же его убили? – Я произнеслаэти слова и сразу же пожалела о сказанном.

– Тебе ведь это пришло в голову? – вздохнул Уманский.

– Невероятно, – тряхнув головой, сказала я.

– Возможно, все дело в этом Ральфе Вернере, – заметилУманский.

– В офицере-эсэсовце? Да ему сейчас должно быть задевяносто, он давно умер, если не погиб в войну.

– Отца он очень интересовал. Возможно, он наводил о немсправки. На похоронах ты мне сказала, что отец встречался с каким-то стариком вВенеции?

– Да, но при чем здесь…

– После войны многие нацистские преступники смоглипокинуть Европу, существовала даже тайная организация, которая помогала им.

Мне опять сделалось не по себе, потому что я вспомниласвастику на иссохшей руке старика-итальянца.

– Твой отец в своем желании что-то узнать мог зайтислишком далеко, с точки зрения некоторых людей.

– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. –Столько лет прошло. Кому все это нужно?

– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитаютхранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политическийдеятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповскийпалач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь былилюди, активно помогавшие им избежать наказания.

– И к ним имела отношение моя бабка?

– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такойвозможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелалаоткрыть даже перед смертью.

– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу изИзраиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?