– Крепостными! – фыркнул его собеседник. – Слышал я надысь,как Петр Лукич с Пал Палычем судачили про своих крепостных. Пал Палычрассказывает, как выпорол поголовно всех крестьян в одной своей деревеньке, аПетр Лукич восхищается: какой вы счастливый, Пал Палыч, выпорете этих идолов –хоть душу отведете, а у меня один уже в бегах, осталось всего четверо, ипороть-то боюсь, чтобы все не разбежались… Иной сто́ящий помещик принимаету себя мелкопоместных, только когда его тоска совсем одолевает. Пригласит такогок себе, тот сядет на кончик стула, а лишь только войдет человек значительней,хозяин первому и говорит, не чинясь: «Что ж это ты, братец, точно гостьрасселся?» И тому слушать про себя такое не зазорно, потому что сам знает, чтоцена его – пятачок пучок в базарный день.

– А ты откуда про сие знаешь?

– Да как же мне не знать, коли нас частенько по окрестнымпоместьям внаем у хозяина берут? Известно, лакеи крепостные нерасторопны,правилам служения за столом не обучены, а нас Петр Митрич, дай ему Бог здоровья,изрядно обучил: с какой стороны зайти, откуда блюдо подсунуть, а откудасалфетку подать. Мы что в трактирах служить, что в столовые лакеи идти – на всегоразды. Ну и бывает, что по домам лакействуем, много там видим. Так вот я чтотебе скажу: коли бедный дворянчик в именины или другой торжественный деньпридет поздравить своего богатого соседа, тот его и за общий стол не всегдапосадит, а даст поесть в какой-нибудь боковушке или в детской, вот только чтоне в людской. Жену его всего лишь по отчеству кличут, с пренебрежением: неМарья Павловна, к примеру сказать, а просто Павловна, не Прасковья Саввишна, апросто Саввишна, ну и самого не милуют: коли фамилия его Чижов, то Чижом зовут,Решетникова – Решетом, а коли фамилия Стрекалов, то обзовут Стрекулистом.

– Правда твоя! – взволнованно воскликнул первый слуга. – Самнадысь слышал, как госпожа Макридина кричала: а ты молчи, Стрекулист, твое делосторона, коли понадобится мне словцо от тебя услышать, так я тебе загодя знатьдам. Это ж надо, а?! Да ведь они какие-никакие, а дворяне, все же благородныегоспода, охота им себя на посмеяние выставлять?

– Ну, некоторые, конечно, артачатся, гордость своюсоблюдают, да ведь одной гордостью и сам сыт не будешь, и скотину не накормишь,вот и шляются по богатым соседям, выпрашивают то сенца, то овсеца, то ржиполпудика.

Ирена усмехнулась. Она не раз слышала от матери, котораянесколько лет прожила в Польше, рассказы о повадках загоновой шляхты – бедныхдворян, которые превыше всего ставили свой польский гонор, но при этомбесстыдно приживались в доме богатого пана. Наверное, те мелкопоместные русскиедворянчики, о которых с таким презрением говорили слуги, чем-то похожи на техшляхтичей, о которых сложилась пословица: «Habit de velours, ventre de son»,по-русски говоря: «Сверху шелк, а в брюхе щелк!»

Разговор слуг между тем продолжался.

– Да что ж госпожа Макридина, хозяйка богатая, крепкая, стакой мелкотой недостойной водится? – удивился первый.

– А с кем ей еще водиться? – хмыкнул второй. – Ни одна барыняв дом ее к себе не пустит, потому что она и вдова, и собой приглядна, несравнить с иными-прочими здешними дамами. Кому охота при красавице в дурнушкахсостоять? К тому ж слухи про Макридину ходят самые несусветные. Прозвище у нее– охотница, и не потому, что по болотам с ружьишком шастает либо зимой лисицтравить выезжает, хотя она и до этих забав горазда. Но сильно она нашего брата,мужчину, жалует! Сильно охоча до наших ласк! Кому из дамского пола по нравупридется, коли в дом такая охотница езживать станет и ее мужу голову кружить? Агоспода одинокие, вроде Берсенева – слышал, того, что Лаврентьево недавноунаследовал? – Макридину сторонятся, опасаются, потому что знают: она первогоже приличного холостяка или вдовца норовит под венец увлечь. Уж больно ей замужохота выскочить сызнова! Эти-то, ее прихлебатели, рвань мелкопоместная, рады быее под венец повести хоть поодиночке, хоть всем скопом. Да ведь и они дляМакридиной только шваль, с которой она валандается поневоле, поскольку ни одиниз благородных господ рядом с ней дольше чем на два слова не задержится.

– Ах вы, сволочь придорожная! – загремело вдруг на самымухом Ирены. Заболтавшиеся слуги порскнули кто куда, их в один миг будто ветромсдуло, а перепуганная Ирена от неожиданности взвизгнула, кинулась было бежать,да наступила на полу плаща, упала и в то же мгновение была схвачена за шиворот:

– А ты что здесь делаешь? Подслушиваешь? Подсматриваешь?Выведываешь? Что за девка? Кто тебя подослал? Воровка? А ну, пошли в дом!

Ирена пыталась вырваться, вывернуться из плаща, но человек,поймавший ее, держал крепко. К тому же он обладал немалою силою, так что, какона ни билась, все было попусту. Он втащил ее по ступенькам и втолкнул вкомнату постоялого двора, ярко освещенную не только свечами, но и несколькими факелами,что придавало ей, в сочетании с низкими балками и огромным столом, несколькосредневековый вид. Вдобавок на полу собаки грызли кости, ну а лица бражников,смотревших на неожиданное явление пьяными очами, могли принадлежать любомувремени.

– Взгляните-ка, Людмила Григорьевна, – произнес человек,притащивший Ирену. – Вышел, прошу великодушно извинить, за нужным делом, ну,облегчился, значит, и вознамерился возвернуться к стопам вашим, и тут глядь, апод окошком стоит вот эта девица, зачарованная вашим божественным пением,словно мореплаватели пением Цирцеи.

– Вы хотели, видимо, сказать, пением сирен? – огрызнуласьИрена, наконец-то вырываясь из рук этого человека и бросая на него уничтожающийвзгляд. Сделать сие, впрочем, было нелегко, ибо он оказался очень высок ростоми в плечах широк чрезвычайно. Не диво, что из этих загребущих рук никак нельзябыло вырваться.

Впрочем, он Ирену интересовал мало. Куда большее любопытствовызывала у нее госпожа Макридина, именовавшаяся Людмилой Григорьевной. На видей было около двадцати пяти лет. Судя по голосу, она должна была оказатьсянеким подобием кикиморы с гитарой. В самом деле, в руках она держала гитару ссиним полосатым шелковым бантом, которые в Петербурге навязывали на гриф толькомещаночки либо купчихи. Что же касаемо до внешности… Ирена увидела невысокую,весьма субтильную чернявую даму в амазонке цвета адского пламени, вышедшего измоды года четыре как и ныне почитавшегося в обществе весьма vulgar. Впрочем,Ирена мигом поняла, почему Людмила Григорьевна носила это платье. Амазонка тугообтягивала ее худенький стан и бросала отсветы на бледное, малокровное лицо,придавая ему некоторый румянец.