Надежда, однако, не плакала, и на ее фарфоровом лице не былодаже следа недавних слез. Разве что веки чуть припухли, самую малость. Онастояла, склонившись над Санькой, а увидев Марьяну, выпрямилась, смущенноулыбнувшись:

– До чего же крепко спит, да? Правда что – аки ангел. Дети –они ведь и верно ангелы, на них грехов нету. Поэтому они видят всякую нечисть.Ты заметила, Марьяша, что Санька меня никогда не любил? Нет, нет, не говори, язнаю: он меня всегда сторонился, словно чувствовал, какой грех на мне!

– Какой еще грех, чего ты глупости мелешь? – буркнуларазозлившаяся непонятно почему Марьяна.

Непонятно? Нет, очень даже понятно. Это от страха.Hепривычно и странно видеть Надежду вот такой… разбитой. Это всегда была стена,на которую можно опереться. А разве обопрешься на обломки? Придетсярассчитывать только на себя, а от этого занятия Марьяна уже устала, безнадежноустала!

– Грех, грех, – сурово кивнула Надежда. – Слезы, смерть…смерть ребенка!

– Тоже мне Алеша Карамазов! Прекрати! – вскрикнула Марьяна,однако Надежда продолжала кивать – страшно, неумолимо:

– Да, твоя правда. Это он сказал, что отвергает гармонию, восновании которой слеза замученного младенчика? В школе проходили – я смеялась.А теперь знаю – правда это, правда истинная. Ну что ты так на меня смотришь? –вдруг усмехнулась она. – Перепугалась? Нет, я не спятила. Наоборот – как быпрозрела. В ум пришла… Ты не бойся, Марьянка. Кончились твои мучения. Сейчаспостучу в дверь, чтобы позвали этого их босса. А как только он придет, скажуему, где Виктор и как его одного можно взять. Нет, я не хочу, чтобы Женька иГриша полегли! – Она замотала головой с тем же исступленным выражением, кактолько что кивала. – Витька мне… – Она всхлипнула. – Я его любила… люблю, ты,наверное, поняла. Ежу понятно было! – Надежда сердито засмеялась, сорвалась нарыдание, но тут же овладела собой. – Потом, когда мы с ним встретимся… я емувсе объясню. Он не рассердится, что жизнь отдал ради Саньки, я знаю! Я бы тогдатоже отдала жизнь… чтобы воскресить… да поздно было. Поздно!

* * *

…С большим спортом Надежда рассталась после травмы ноги и,подлечившись, начала работать в школе милиции: обзорный курс восточныхединоборств. Боялась, что не возьмут, потому что женщина, однако на это как быне обратили внимания: мастеров такого уровня, как Надежда, с черным поясом,готовых идти на преподавательскую работу, было еще поискать! Она не опасалась,что «учащиеся» начнут приставать – пусть только попробуют, она их живо на местозадвинет! Прошло немало времени, прежде чем поняла: не пробуют не потому, чтобоятся. Это просто и в голову никому не приходит! Ну что ж, за силу надо былочем-то платить… Надежда платила одиночеством и считала, что цена не так ужвелика.

И вот пришла телеграмма. Телеграмма о смерти матери.

Надежда сделала все, чтобы добраться до Новогрудкова какможно скорее. Самолет из Нижнего в Минск летал только раз в неделю – онапоехала через Москву, и путь занял всего полтора суток.

Какая добрая душа взяла на себя труд известить ее? Большеничего, ничегошеньки для похорон сделано не было, ни соседи, ни сельсовет палецо палец не ударили.

Умершая так и лежала в погребе, и когда Надежда ее увидела,она стала более снисходительной к односельчанам. Кому охота возиться и послесмерти со скандальной, пропившейся насквозь бродяжкой?

Впрочем, после приезда Надежды все пошло как положено, имать уже к вечеру схоронили. Не по правилам, конечно, но уж больно жаркимвыдался тот май!

Поминали на лужайке перед домом. Постепенно, как это частобывает на деревенских поминках, особенно когда смерть никого особенно неогорчила, перепились крепко, стали орать песни.

Надежда едва пригубливала стаканчик с самогоном – гадостьредкая, а запаха вовсе нет, вот странно, – с трудом заставляла себя есть. Настоле стояли «летучие мыши», горели уличные фонари, в которые по такому случаюввинтили лампочки. Словом, было достаточно светло, чтобы все собравшиеся могливидеть Надежду, а Надежда – всех собравшихся. На нее пялились откровенно – нучто ж, она стала столь же откровенно разглядывать каждое лицо: кого-то виделавпервые, кого-то узнавала. Бывшие одноклассники показались ей постаревшими,заморенными, их дети – противными. Директор школы и библиотекарша – два лица,на которые она смотрела с удовольствием, – ушли с поминок рано, отговорившисьусталостью и возрастом. Пьяненькие бабы затянули «Позарастали стежки-дорожки».И тогда с дальнего конца стола подошли и сели рядом с Надеждою три мужика.

– Слышь, тетка, – сказал один из них, мелкий, как пацан, инаиболее моложавый. – Дом продавать думаешь, нет?

– Сопли утри, племянничек, – по-свойски посоветовала емуНадежда. – Ты, что ль, покупатель?

– Да нет, вон он, Игорешка, – мелкий указал на своегососеда, и Надежда невольно взглянула на того внимательнее. Да так и ахнула!Некогда ярко-голубые глаза выцвели чуть не в белизну, редкие белобрысые прядиедва прикрывали голову там, где некогда вились льняные кудри, а все-таки что-топрежнее – почти по-девичьи капризное – осталось в линии маленького, изящногорта. И Надежда вдруг узнала его, некогда первого красавца и в школе, и на селе.Господи, сколько девчонок по нему сохло! Только не она. Нет, не она.

– Игорешка? – переспросила недоверчиво. – Ты, что ли? Игорь?!

– Ну, узнала наконец? – усмехнулся тот, показав гнилые зубы.– Мы так и думали, что ты нас узнаешь!

– А чего ж? Старые, можно сказать, друзья! – послышалсятяжелый голос, и из сумерек выдвинулась какая-то бесформенная глыба,прижимающая руку к правому боку.

Несмотря на раздавшуюся фигуру, выпирающее брюхо и оплывшиечерты, Матвея она узнала сразу. Когда-то ей от него проходу не было! И сколькоже слез украдкой пролила она из-за этих грязных лап, хватающих прилюдно загрудь, норовивших задрать юбку! Но никогда никто не видел ее слез, ее страха.За это он ее и ненавидел. А может быть, просто за то, что всегда был ниже ееростом? Дружки его тоже не отличались статью. А вот Надежда отличалась от всехзачуханных новогрудковских девчонок! Прежде всего тем, что нипочем не желалаунижаться перед Матвеем и прочими. Оттого и уехала из деревни сразу послешколы, не появившись здесь ни разу за десять лет.