– А ты можешь представить себе, что она уже умерла и превращается в прах?

– Нет, – ответил Мокси. И это тоже было неправдой.

– А готов ли ты к тому, что люди, которые ее окружают, будут потешаться над тобой, когда ты приедешь? Что они отправят тебя прочь, рыцарь-неудачник?

– Мне неинтересны люди, которые ее окружают.

– Я знаю это.

Мокси ощутил движение справа и резко повернулся. Из темноты вышел человек, которого Мокси сразу же узнал.

– Я уже говорил вам, Джеймс, что она однажды уже была мертва.

Мокси помнил этого человека – его лицо, голос, даже одежду: котелок, галстук, закатанные рукава синей рубашки, в руке кожаный саквояж. Когда-то, много лет назад, этот человек был врачом, и именно он впервые вернул Кэрол к жизни. Когда все думали, что она мертва.

– Нет, она не… – сказал Мокси.

– Я ведь говорил, что однажды она уже умирала.

Тяжелое дыхание доносилось из-за костра. Глаза доктора стали увеличиваться, потом вздулись как пузыри и наконец лопнули, а их подобные белым хлопьям ошметки зашипели в пламени.

Мокси отпрянул.

– Вы ошиблись, доктор?

– Я?

Безглазый доктор крепче ухватился за ручку саквояжа.

– По крайней мере, для вас она умерла – когда вы ее бросили, – сказал он.

Мокси всмотрелся в черные отверстия выше носа доктора. В безобразных складках кожи под одним из них он увидел лежащую на спине Кэрол. В складках другого – самого себя, уходящего от нее.

– Насколько я помню, – продолжил доктор, – когда-то вам было достаточно просто бросить ее. Что с тех пор изменилось?

Язык пламени метнулся к башмаку Мокси. Он отступил в сторону.

– Она не умерла, – произнес он.

– Как раз наоборот, – покачал головой доктор. – Еще как умерла! Не нужно быть врачом, чтобы сказать, что это так.

Рот доктора открылся, язык скользнул вниз и, выпав изо рта, подкатился к ногам Мокси.

Мокси не без труда сохранил самообладание.

И вдруг доктор стал обычным доктором – таким, каким Мокси знал его двадцать лет назад. Глаза на месте – те же самые глаза, которыми доктор смотрел на молодого влюбленного, объясняя суть состояний, в которых оказывалась Кэрол.

– Позвольте показать вам кое-что, – сказал доктор.

– Я не хочу этого видеть.

– Нет, хотите.

Фигура по ту сторону костра продолжала медленно и хрипло дышать.

Доктор встал на колено и открыл свой саквояж. Оттуда он извлек нечто большое, бесформенное, с чего капала кровь.

– Взгляните, Джеймс! Это ее желудок. Я извлек его, чтобы определить причину смерти. А здесь у меня…

Доктор вновь склонился над саквояжем.

– А здесь у меня ее легкие. Вы же понимаете, Джеймс, что леди без легких неспособна дышать.

Мокси тронул ладонью пистолет в правой кобуре.

– Вы ошиблись, доктор.

Доктор шагнул вперед, его лицо вновь претерпело метаморфозу, и теперь это была голова барана на человеческой шее.

– Если вы не остановитесь и не повернете назад, будете страдать так же, как страдала она.

Мокси выхватил пистолет и выстрелил. Из облака дыма вновь возник доктор – целый и невредимый.

– И всегда-то с вами так, – проговорил он. – Вы сводите меня с ума.

Дыхание, доносившееся с противоположной стороны костра, превратилось в ветер, порыв которого разорвал доктора на янтарные хлопья, которые закружили над прогалиной, где горел костер.

Мокси повернулся, чтобы лицом к лицу встретиться с той сущностью, что впервые явилась ему в Портсмуте. Сущностью с постоянно меняющейся физиономией.

– Сядь, – проговорила фигура из-за костра.

– Не буду!

– Сядь!

Как ни сопротивлялся Мокси, его бросило на землю.

– Послушай меня еще раз, Джеймс Мокси. Возвращайся. Отправляйся домой. Кровь остановилась в жилах этой женщины. Ты едешь на встречу с мертвецом. В твоей поездке нет смысла. Тебе не избавиться от чувства вины за то, что ты когда-то оставил ее, отвернулся от нее. Теперь же все, что ты можешь сделать, – это вновь пройти путями своей юности, вновь повторить уже совершенные тобой поступки. Помнишь их? Вот они… Я покажу тебе дорожку… Покажу твои следы…

И Мокси действительно увидел свежие следы на земле возле костра.

– Подошвы твоих башмаков с той поры не очень изменились, – продолжал между тем голос. – Это твои следы, ты узнаёшь их, ты видишь, как отчаянно спасаешься от той, которую сейчас сам стремишься спасти. Чтобы ты получше вспомнил, пусть сейчас будет такая же погода, что была тогда.

Ветер стал ледяным, и Мокси бросило в дрожь.

– Тот же самый воздух, что образумил тебя и заставил поступить мудро. Ощущаешь его? Вспоминаешь тот день? Твое лицо с тех пор изменилось, но кости остались прежними. А теперь в твоем нутре окажется та же еда, что и в тот самый день. Я вижу, ты все вспомнил. Ничто не изменилось, хотя кожа у тебя уже не такая упругая. Ничто не изменилось, хотя глаза твои из синих сделались серыми. Я тебе все показал: следы, воздух, еду…

Голос помедлил и продолжал.

– А ты слышишь рыдания?

Мокси замотал головой – нет!

– Это женщина рыдает по мужчине, который когда-то предал ее, и готов сделать это во второй раз. Ты пытаешься поступить благородно? Тщетные попытки! Сделанное однажды невозможно изменить. Все умерло, все покрыто прахом. Чувство вины невозможно отменить. С ним можно лишь смириться. Возвращайся, и тогда в том решении, что ты принял когда-то, будет смысл. Потому что это было правильное решение. Та женщина умерла. Ты видишь свои следы? Да, ты их узнаёшь, я вижу. Даже если они отличаются от тех следов, что являются тебе в ночных кошмарах. Они отличаются от тех следов, которых ты хочешь избежать, когда возвращаешься к прошлому в своих воспоминаниях. Но это так не потому, что это иные следы. Просто ты плохо их помнишь. Ты думаешь, что это не твои следы, а следы человека моложе тебя, следы совсем другого человека. Но тот молодой человек – это ты сам, и это твои следы. Ты поменял башмаки, чтобы с ними изменились и следы. И теперь думаешь, что то решение принял кто-то другой. Но нет! Вот те самые башмаки. Примерь их и скажи, разве они тебе не подходят? Подходят, Джеймс Мокси! Еще как подходят!

Пламя костра поднялось выше сосен, растапливая лед ночного воздуха.

В его зловещем свете Мокси увидел свои старые башмаки. Красные башмаки, мокрые от растаявшего снега.

– Единственный выбор, который тебе остается, – продолжал Гнилл, – так это признать, что ты ни в чем не виноват, что нет причин укорять себя в чем-либо. С этого и начни.