называлась «Как создать кризисный центр для женщин». Она была издана под редакцией российских ученых, активисток кризисного центра Татьяны Забелиной и Евгении Исраелян при участии Центра по проблемам женщин и семьи при Институте молодежи и Центра гендерных исследований, а также при содействии посольства Канады в Москве. Как пишет один из авторов, 500 экземпляров книги были отправлены в зарождающиеся кризисные центры и женские НПО [Zabelina 1996]. Информационный центр Независимого женского движения тоже принял участие в кампании. В 1997 году был опубликован аналитический документ, в котором обсуждался законопроект о борьбе с домашним насилием[100]. Предлагаемая модель включала навыки и методы, которые можно было передавать и которым можно было научить. Такой подход позволял распространять идеи эффективнее. Техники – навыки недирективного активного слушания, кризисного консультирования – были позаимствованы из опыта западноевропейских и американских кризисных центров. Объяснение гендерного насилия предлагалось в рамках феминистской парадигмы: изнасилование рассматривалось не как половой акт, а как выражение мужского доминирования и власти. Эта концепция шла вразрез как со старыми советскими идеологическими объяснениями межличностного насилия, так и с новыми «экспертными» объяснениями, возлагающими вину на женщин, которые были «сами виноваты».

В советские времена тема сексуального или домашнего насилия обсуждалась мало, это противоречило официальной линии партии. Советская идеология утверждала, что социализм уничтожил все формы эксплуатации человека и преступности. Как и другие виды преступлений, сопровождаемых насилием, изнасилование обычно рассматривалось как аномалия. Их совершали сексуальные маньяки или обычные преступники либо с психическими отклонениями, либо с пережитками буржуазной морали [Attwood 1997: 100]. Ссылаясь на Советский энциклопедический словарь 1989 года издания, российская феминистка, ученая и активистка кризисного центра Татьяна Забелина пишет, что в словарной статье о насилии вообще не упоминается о действиях против личности, а говорится лишь о насилии в классовых и межгосударственных отношениях [Zabelina 1996: 170]. Советское законодательство, однако, было относительно строгим к случаям изнасилования. Уголовный кодекс 1922 года впервые признал изнасилование преступлением, за которое предусматривалось максимальное наказание в виде пятнадцати лет лишения свободы или даже смертной казни [Attwood 1997: 101]. Однако всем было известно, что эти законы применялись очень редко. Между тем с домашним рукоприкладством во всех формах, как правило, справлялись коллективно – в профсоюзах, партийных комитетах на рабочих местах, женсоветах [Zabelina 1996]. Эта ситуация изменилась во время перестройки, когда сексуальное насилие стало горячей темой для дискуссий. Обсуждение этой ранее табуированной темы было узаконено горбачевской политикой гласности, которая повлекла за собой отмену советской цензуры в СМИ. Гласность обнажила несчетное число проблем общества, которые скрывались и отрицались в советское время: проституция, венерические заболевания, наркомания и бандитские группировки молодежи. В период гласности стали обсуждаться ранее табуированные темы, в частности секс и сексуальность. Впервые появились откровенные публикации и передачи о сексе [Gessen 1995]. Данные о росте числа изнасилований и сексуальных преступлений вызвали большую тревогу[101]. Новая тенденция была истолкована как признак общественных и сексуальных расстройств и приписана «извращениям» гендерных ролей в советский период. Советские ученые-правоведы и криминалисты считали, что изнасилование мотивировано естественной похотью или агрессивностью мужчин, а мужчин в значительной степени провоцируют сами женщины [Attwood 1997]. Для решения проблемы предлагалось вернуться к якобы «традиционным» гендерным нормам. В некоторых случаях ученые доходили до того, что обвиняли женщин-жертв в том, что они были либо провокаторами, либо мазохистками, склонными к той или иной форме сексуального унижения. По этой логике женщины и Советское государство были в равной степени виновными.

С распадом СССР, после введения и обсуждения международных норм и стандартов, межличностное насилие стали объяснять с помощью новых дискурсов и на новых основаниях. Решающая роль в формировании общественного мнения принадлежит маленьким группам феминистски настроенных активисток. Об этом я писала в главе 3. Некоторым активисткам в этот период крайне не нравились изменения дискурса, и они осуждали подобное ви́дение женщин, считая его женоненавистническим [Posadskaia 1994; Voronina 1993; Zabelina 1996]. Опираясь на западные феминистские труды, российские ученые-феминистки дали свое объяснение росту числа изнасилований и случаев домашнего насилия и ввели в оборот парадигму насилия в отношении женщин [Khodyreva 1996; Zabelina 1996]. Они рассматривали случаи изнасилования и домашнего насилия не как сексуальные акты, а как выражение мужского желания власти и стремления доминировать. Выходом виделось обучение, учитывающее гендерную проблематику, которые изменило бы то, что аналитики называли мифами и стереотипами о женской пассивности и мужской похотливости, являвшимися основой насилия. В начале 90-х годов активистки из Москвы и Санкт-Петербурга открыли первые в России женские кризисные центры. Это случилось, когда зарубежные феминистки показали своим российским коллегам, что это в принципе возможно. Первый Центр борьбы против домашнего насилия, «Ассоциация Нет НАсилию», или «АННА», был основан в Москве в 1993 году. В интервью Марина Писклакова, директор Центра, объясняла, что она узнала о проблеме домашнего насилия благодаря работе журналисткой в советском женском журнале «Работница». Но пока коллега из Московского центра гендерных исследований не познакомила ее с западной феминистской литературой по этому вопросу, она не считала домашнее насилие проблемой большой социальной значимости. Позже, посетив Швецию, она побывала в кризисном центре [Richter 2000: 18][102]. Переключившись на эту «новую» проблему и поняв ее важность для общества, Писклакова с коллегами начали проводить исследования и заниматься информационной поддержкой. В первый раз о проблеме гендерного насилия было открыто заявлено в публичном пространстве [Писклакова, Синельников 2000][103]. Четвертая Всемирная конференция ООН по положению женщин в Пекине 1995 года свидетельствовала об активизации работы в этом направлении[104]. Российские активистки посетили форум НПО и вернулись в Россию, вдохновленные пекинской платформой действий, где насилию в отношении женщин уделялось большое внимание. Конечно же, прежние взгляды еще доминировали, но и новые подходы становились все популярнее.

В 1995–1998 годах, когда я вела мое исследование, меня потрясло, насколько идея кризисного центра витала в воздухе. Подобно понятиям гражданского общества и третьего сектора, эта концепция была популярна среди провинциальных женских ассоциаций и групп. Я встречала много женщин (они не посещали тренинги и не были знакомы с международной моделью), имевших намерение создать такое учреждение. Они описывали свою работу (не связанную с сексуальным или домашним насилием) как «что-то вроде кризисного центра». В дальнейшем словосочетание «кризисный центр» вошло в лексикон представителей органов власти и работников социальных учреждений. Под давлением описанных мной тенденций мировой политики после холодной войны российское правительство теперь имело обязательства подумать о защите женщин. Местным чиновникам было поручено принять меры по решению женских проблем, включая недавно поставленную проблему домашнего насилия[105]. Официальная поддержка кризисного центра в Твери, хотя бы на словах, была. Валентина начала это понимать.

Это произвело на меня впечатление. То, что эти кампании были такими влиятельными, знаменовало успех международного феминизма и гендерной проблематики. Российские кризисные центры привлекли внимание общественности к проблеме, существование которой раньше отрицалось. Впервые женщинам, пострадавшим от сексуального и домашнего насилия, были предоставлены специализированные услуги. Но повторяю: хотя кризисные центры выполняли явно ценную работу, я видела, что российские кампании по борьбе с насилием в отношении женщин были спорной территорией и что работа сети кризисных центров находилась далеко в стороне от жизни большинства людей. На семинарах и конференциях, а также в отдельных кризисных центрах я использовала метод включённого наблюдения и натыкалась на серьезные и тревожные несоответствия. Во-первых, международная кампания и ее понимание на местах сильно отличались. Большинство россиян не признавали формулировки «насилие в отношении женщин» или «домашнее насилие». Активисты кризисного центра в одном из провинциальных