городов сообщили мне, что выдают посетителям анкеты о сексуальном насилии, но те их не заполняют. Респонденты жаловались, что вопросы им не понятны. Хотя конфликтов в частной жизни в России предостаточно, и я ни на секунду не преуменьшаю их значения, ни мужчины, ни женщины не рассматривают их как гендерную проблему, проблему между мужчинами и женщинами. Предлагаемые решения (телефоны доверия, консультирование, приюты, судебные разбирательства) не убедительны. Исторически сложилось так, что советские люди боялись признавать наличие проблем в семье, поскольку это могло привести к нежелательной проверке со стороны государства.

Сексуальное насилие, по логике кампаний против насилия, представляется неизбежным результатом гендерного антагонизма, который является универсальным свойством патриархальных обществ. Кампании по борьбе с насилием в отношении женщин, объявленные новой универсальной, поистине общемировой проблемой, имеют западные либерально-демократические корни. Они исходят из того, что женщины экономически зависят от мужчин и застряли в сфере частной жизни. Движение женщин, подвергшихся насилию в семье, предполагало существование нуклеарной семьи и дома как автономной единицы. Это представление не было верным в отношении советских женщин, которых социалистическое государство заставляло работать и которым гарантировало формальное равенство. В концепции кризисных центров также по умолчанию предполагается, что существуют буржуазные имущественные отношения. Однако в Советском Союзе собственность была национализирована, а идеологии частной собственности, которая создавала бы у советских граждан иллюзию неприкосновенности быта, не существовало. Многие граждане России до сих пор живут в печально известных коммуналках с общей кухней и санузлом. Более того, немногие супружеские пары автономны и живут как нуклеарные семьи. Хронический дефицит жилья означает, что многие живут с другими членами семьи, с бабушками и дедушками, с родственниками мужа и жены, с братьями и сестрами. По всем этим причинам за бытовым конфликтом чаще всего стояла напряженность в семье из-за прав на жилплощадь, межличностных ссор или алкоголизма. Хотя с появлением свободного рынка модели меняются – при этом недавнее исследование сети кризисных центров указывает на высокую распространенность гендерного насилия среди новых русских, – нехватка жилья остается хронической проблемой. Это помогает понять, почему приюты для женщин в России не прижились. Я встречала многих активистов кризисных центров, которые стремились создать приюты. Они жаловались, что это невозможно из-за местных условий. Во-первых, местные власти с трудом выделяют помещения. Во-вторых, неясно, куда переселять женщин после того, как их приняли в приют. Если в Западной Европе и США приют является временным убежищем, прибежищем для женщин и их семей до момента, когда они встанут на ноги, то в России людям буквально некуда переехать.

В частных беседах многие российские активисты, участвовавшие в кампаниях, признавались, что не считают гендерное насилие самой острой проблемой, с которой сталкиваются российские женщины. В свете серьезных социально-экономических потрясений, таких как упадок системы бесплатного здравоохранения, развал государственных детских садов и резкое снижение уровня жизни, было странно, что проблеме уделяется приоритетное внимание и что в нее вкладывается так много ресурсов. Меня поразило, что многие из тех, кто занимался идеологической работой кампаний против насилия (организацией конференций, изданием материалов), даже были настроены против них. Одна из моих подруг, Ирина, которая работала в организации, поддерживающей кампании против насилия, вытаращила глаза, узнав, что мы с группой работаем над созданием кризисного центра. «Кризисные центры, кризисные центры! Только о них и думаете. Может, вы не знаете, что существуют и хорошие российские семьи? В Америке это действительно серьезная проблема, но в России все по-другому».

Я критично смотрела на ситуацию, и моего внутреннего антрополога тревожили такие результаты. С одной стороны, меня искренне беспокоила проблема сексуального и домашнего насилия, и я считала работу кризисных центров чрезвычайно важной, а с другой – меня пугал и культурный империализм кампаний, развернутых в России, их слепота к местному знанию и особенностям [Hemment 2004a]. Реакция Ирины свидетельствует о том, что женщины-активистки часто чувствовали, что их не слышат. Как и в случае с другими инициативами по демократизации, кампании против гендерного насилия проходили в атмосфере триумфа либерализма, когда постсоветская Россия представлялась чистым листом, а проекты рассматривались как процесс перевоспитания [Wedel 1998]. Иринины слова свидетельствуют о том, какую горечь испытывают постсоветские граждане, которых считают «менее развитыми». Там, где «гендер», – маркер развития, несоответствие международным стандартам является признаком гендерного примитивизма. Более того, я начала замечать, какие тревожные дискурсивные последствия имеет формирование информационного фона о насилии в отношении женщин. В результате вне фокуса внимания оказывались не только местные особенности происходящих событий, но и другие вопросы социальной справедливости. Материальные факторы угнетения женщин оставались в тени. Во время конференций и семинаров я заметила, что, когда российские активисты пытаются расширить понятие «насилия», включить в него другие вопросы, например, экономическое насилие или насилие со стороны организационных структур, представители спонсоров решительно отказываются эти темы обсуждать. Так, многие североамериканские и западноевропейские феминистки отвергли рассмотрение экономических факторов (например, кризис жизненного пространства, безработица) либо как пережитки коммунизма, либо как рационализацию насилия, совершаемого мужчинами. Эти идеи могли бы дополнить кампании, но этого не произошло. Сотрудники североамериканских и западноевропейских фондов явно выступали за права женщин; однако общие принципы и всепроникающая атмосфера триумфа либерализма (согласно которому дискредитировалось все советское) не позволяла им прислушаться к местным реалиям жизни женщин. В рамках кампаний невозможно было указать на экономические проблемы и структурное насилие. Таким образом, я видела, что кампании способствовали процессу неолиберальной реструктуризации, который я описала в предыдущих главах.

Информационный фон, используемый международными кампаниями, имеет идеологические последствия. Скрывается структурно-эндемический характер насилия в отношении женщин в либерально-демократических капиталистических режимах. Дело не в том, что либерально-демократическое «гражданское» общество не склонно к насилию, а в том, что система разрешает существование (и при случае способствует появлению) услуг, которые заняты устранением жестокости. Превращение «гендера» и насилия в маркер уровня развития скрывает тот факт, что и консультанты кризисных центров, и их клиентки очень хорошо знают, что все формы насилия, включая гендерное насилие, усиливаются в результате структурной перестройки того самого либерального проекта, который должен был вывести Россию на уровень цивилизованного мира.

По мере того как я изучала уместность навыков и технологий, предлагаемых в ходе кампаний, я все больше понимала, что последствия их вселяют тревогу. В контексте сильных экономических потрясений методы недирективного активного слушания в кризисных центрах служили для того, чтобы люди отучались использовать структурные факторы и начинали брать на себя ответственность. Это уменьшало вероятность возникновения политического протеста против экономической политики. Эти стратегии можно считать образцовыми «технологиями принятия гражданской позиции»; их функция та же – принудительная, дисциплинарная, – что и в модели третьего сектора, которую я рассматривала в главе 2 [Cruikshank 1999; Hyatt 2001a]. Техники недирективного активного слушания требуют, чтобы человек, позвонивший по телефону доверия, сам находил решение проблемы. Кризисные центры предоставляют информацию и консультации (по юридическим вопросам и социальным услугам), но стремятся «расширить возможности» клиентов, помогая им участвовать в защите своих прав и принимать собственные решения. В России та же самая формула приобретает новые оттенки, наиболее явным из которых является постсоветский проект перевоспитания. В то время как большинство центров предлагает бесплатные юридические консультации, их основной посыл часто состоит в том, чего не следует ожидать от государства. Директор одного центра сказала мне: «Первый вопрос, который они мне всегда задают, – что сделает для меня (для женщины, которая пережила рукоприкладство) государство, если я разведусь? Я объясняю, что у них мало реальных шансов получить помощь». В группах поддержки переживших насилие