— Доррит? — переспросил мальчуган с бледнойрожицей (это был не кто иной, как мистер Крипплз-младший). — Мистер Доррит?Третий звонок слева и раз стукнуть молотком.

Парадная дверь была густо исписана карандашом— как видно, ученики мистера Крипплза пользовались ею вместо тетради. Особенночасто повторялись надписи «Старый хрыч Доррит» и «Дик-Грязнуха», чтосвидетельствовало о склонности учеников мистера Крипплза к выпадам личногохарактера. На все эти умозаключения у Артура вполне хватило времени до того,как дверь, наконец, отворилась. Отворил ее сам старик.

— А-а, — сказал он, лишь после некоторогоусилия припомнив Артура. — Вам, стало быть, пришлось заночевать там?

— Да, мистер Доррит. А сейчас я попросил вашуплемянницу прийти сюда: мне нужно поговорить с нею.

— А-а! — сказал он, поразмыслив. — Так, чтобымой брат не слышал? Это правильно. Не угодно ли подняться ко мне и тамподождать?

— Благодарю вас.

Старик повернулся, с той же медлительностью, скакой он обдумывал каждое свое или чужое слово, и по узкой лестнице повелАртура в верхний этаж. Дом был старый, тесный, весь пропитанный зловонием.Лестничные окошечки выходили на задворки других таких же зловонных домов, изокон которых протянулись веревки и жерди и на них болталось неприглядное тряпье— словно обитатели забрасывали тут удочки в надежде поймать что-нибудь избелья, но ловилась все такая дрянь, что не стоило даже труда отцеплять ее. Вубогой мансарде окнами во двор стоял колченогий стол, а на нем два прибора иостатки завтрака, состоявшего из кофе и поджаренного хлеба — все в большомбеспорядке, словно брошенное впопыхах. У стены виднелась кровать, на деньпревращавшаяся в диван; это превращение, по-видимому, было совершено только чтои в такой спешке, что одеяла как бы перекипали через край, не давая закрытьсякрышке.

В мансарде никого не оказалось. Старик посленекоторого размышления пробормотал, что Фанни, видно, убежала, и сунулся былоза ней в соседнюю комнату. Но как только он попытался отворить дверь, ее тотчасже захлопнули с криком: «Нельзя, дурень!», при этом мелькнули спущенные чулки ифланелевые нижние юбки, и Кленнэм сделал вывод, что племянница кларнетиста ещен дезабилье. Дядя же никаких выводов не сделал, а попросту отошел, шаркаяногами, от двери, уселся на свое место и машинально принялся греть у огня руки— хотя в комнате вовсе не было холодно. Мало-помалу это обстоятельство дошло доего сознания; он отнял руки от огня, потянулся к каминной полке и достал футлярс кларнетом.

— Что вы думаете о моем брате, сэр? — спросилон гостя.

— Меня очень порадовало, — ответил Артуррастерявшись, так как думал в эту минуту не столько о его брате, сколько о немсамом, — меня очень порадовало, что он бодр и здоров.

— У-гу! — пробормотал старик. — Да, да, да,да, да!

Артур смотрел на него с любопытством, недоумевая,зачем ему вдруг понадобился кларнет. И в самом деле кларнет ему вовсе не былнужен. По прошествии некоторого времени он разобрал, что это не фунтик стабаком (который тоже лежал на каминной полке), положил футляр на место, взялфунтик и угостился понюшкой табаку. Нюхал табак он так же, как и делал всеостальное — медлительно, робко и неуверенно, но все же какая-то теньудовольствия вдруг заиграла в глубоких старческих морщинах, окружавших углы егогуб и глаз.

— А Эми, мистер Кленнэм? Что вы думаете обЭми?

— Я глубоко тронут всем тем, что я видел и чтоя узнал о ней, мистер Доррит.

— Мой брат совсем пропал бы без Эми, — сказалстарик. — Мы все без нее пропали бы. Хорошая она девочка, Эми. Всегда помнитсвой долг.

В этих одобрительных словах Артуру почудилсятот же оттенок равнодушия, который накануне уловил он в тоне отца Эми и которыйвызвал в нем глубокий внутренний протест и возмущение. Не то чтобы онискупились на похвалы или не замечали того, что девушка для них делала; но посвоей душевной лени они принимали ее заботы как нечто привычное и естественное— так же, как принимали все прочее в жизни. Казалось, хотя перед глазами у нихбыло достаточно примеров для сравнения, они не видели никакой разницы между неюи другими, в том числе и собою; ее положение в семье представлялось им чем-тонеотъемлемо ей присущим, как ее имя или возраст. Казалось, они вовсе несмотрели на нее как на существо, сумевшее подняться над атмосферой тюрьмы, но,напротив, считали, что она частица этой атмосферы, что она именно то, чем ейположено быть, и ничего больше.

Старик, позабыв о госте, вернулся к своемунедоконченному завтраку, но только что он стал жевать размоченный в кофегренок, как третий звонок слева возвестил о новом посетителе. «Вот это Эми», —сказал дядя и пошел отворять племяннице дверь; а гость смотрел на пустоекресло, словно по-прежнему видел перед собой старика — так ярко запечатлелись вего мозгу эти грязные руки, это лицо, в морщины которого въелась копоть, этодряхлое, сгорбленное тело.

Эми вошла в комнату вслед за дядей, в обычномсвоем простеньком платье, с обычным робким и застенчивым выражением лица.Только губы были слегка приоткрыты, как будто сердце у нее билось сильнееобычного.

— Тут мистер Кленнэм, Эми, — сказал дядя, — онтебя дожидается.

— Я взял на себя смелость послать вам записку.

— Я ее получила, сэр.

— Вы сегодня не идете к моей матери? Каквидно, нет, потому что в это время вы уже обычно бываете там.

— Сегодня нет, сэр. Сегодня я там не нужна.

— Позвольте мне проводить вас туда, куда вынаправляетесь. Я бы тогда поговорил с вами дорогой, не задерживая вас и незлоупотребляя гостеприимством вашего дядюшки.

Она явно смутилась, но ответила: «Как вамугодно». Он сделал вид, что никак не найдет свою трость, давая ей времяпривести в порядок кровать, ответить сестре, нетерпеливо стучавшей в стену,шепнуть какие-то ласковые слова дяде. Затем трость нашлась, и Кленнэм,пропустив Эми вперед, стал вместе с нею спускаться по лестнице; а дядюшка стоялна площадке у своей двери и, по всей вероятности, позабыл об их существовании прежде,чем они добрались до нижнего этажа.