Они пошли обратно по грязным, непригляднымулицам, мимо жалких нищенских лавчонок, пробираясь в пестрой толпе разносчикови торговок, которыми всегда кишат кварталы бедноты. Не на чем было тутотдохнуть хотя бы одному из пяти человеческих чувств. Но для Кленнэма, бережноведшего под руку свою легкую, тоненькую спутницу, это не было обыкновенноепутешествие под дождем, по уличной грязи и в уличном шуме. Казалась ли она емудевочкой, а он ей — стариком; оставались ли они тайной друг для друга, идянавстречу предначертанному переплетению своих судеб, — не в этом дело. Он думало том, что она родилась и выросла среди подобных жизненных картин и понынепродолжает робко существовать в этом мире, таком привычном ей и в то же времятаком чуждом; о том, как рано ей пришлось изведать неприглядные тяготы жизни икак она еще невинна; об ее постоянной заботливости к другим; об ее юных годах идетском облике.

Только что они свернули на Хай-стрит, гдепомещалась тюрьма, как чей-то голос закричал сзади: «Маменька, маменька!»Крошка Доррит оглянулась, и в ту же минуту какая-то странная фигура с корзинойв руке налетела на них впопыхах (все с тем же криком «маменька»), споткнулась,упала и рассыпала в грязь картофель из корзины.

— Ах, Мэгги, — сказала Крошка Доррит, — ну чтоты за неловкое дитя!

Как видно, Мэгги не ушиблась, потому что онатотчас же вскочила и принялась подбирать картофель, в чем ей помогли и КрошкаДоррит и Артур Кленнэм. Мэгги подобрала больше грязи, чем картофелин; но вконце концов все было собрано и уложено в корзину. После этого Мэгги вытерлашалью свое измазанное лицо и представила его взгляду Кленнэма в качествеобразца чистоты.

Это была женщина лет двадцати восьми, сбольшой головой, с большим лицом, с большими руками и ногами, с большимиглазами и совершенно без волос. Глаза, светлые, почти белесые, смотрели как-тонеестественно неподвижно, как будто зрачки их были почти нечувствительны ксвету. Выражение лица казалось напряженно внимательным, как бывает у слепых; ноона не была слепа, так как один глаз у нее видел довольно сносно. Ее нельзябыло назвать безобразной, хотя спасала ее только улыбка — добродушная улыбка,привлекательная, но в то же время жалкая, должно быть, от того, что она никогдане сходила с лица. Отсутствие волос на голове должен был скрыть огромный белыйчепец с густой оборкой, которая так топорщилась во все стороны, что старенькаячерная шляпка не могла удержаться на голове и, свалившись, висела у Мэгги заплечами наподобие того, как носят своих детей цыганки. Чтобы определить, изчего состоит ее убогое одеяние, понадобился бы консилиум старьевщиков;неопытному же глазу оно больше всего напоминало пучок водорослей, в которыхкое-где запутались огромные чайные листья. Ее шаль особенно сильно смахивала начайный лист, долго мокнувший в кипятке. Артур Кленнэм посмотрел на КрошкуДоррит взглядом, в котором ясно читался вопрос: «Кто это?». Крошка Доррит, неотнимая у Мэгги своей руки, которую та любовно гладила, ответила вслух (они вэто время стояли к подворотне, куда закатилась большая часть картофелин).

— Это Мэгги, сэр.

— Мэгги, сэр, — повторила, точно эхо,представляемая особа. — Маменька!

— Она — внучка… — продолжала Крошка Доррит.

— Внучка, — повторила Мэгги.

— …моей старой няни, которая давно умерла.Мэгги, сколько тебе лет?

— Десять, маменька, — сказала Мэгги.

— Если б вы знали, сэр, какая она добрая, —сказала Крошка Доррит с невыразимой нежностью.

— Какая она добрая, — повторила Мэгги,выразительно подчеркивая местоимение и тем самым относя его к своей маленькой«маменьке».

— А какая умница, — продолжала Крошка Доррит.— Она справляется с любыми поручениями. — Мэгги засмеялась. — И надежна, как Английскийбанк.[26] — Мэгги засмеялась. — Она сама зарабатывает себе на хлеб. Сама, сэр!— сказала Крошка Доррит с гордостью, слегка понизив голос. — Честное слово.

— Расскажите мне ее историю, — попросилКленнэм.

— Подумай только, Мэгги! — воскликнула КрошкаДоррит и, взяв ее большие руки в свои, захлопала ими в ладоши. — Джентльмен,который объехал чуть не весь свет, интересуется твоей историей!

— Моей историей? — воскликнула Мэгги. —Маменька!

— Это она меня так называет, — смущеннопояснила Крошка Доррит, — она ко мне очень привязана. Ее бабушка не всегда былаласкова с ней — верно, Мэгги?

Мэгги затрясла головой, сложила левую рукутрубочкой, сделала вид, что пьет, и сказала: «Джин!» Потом прибилавоображаемого ребенка и добавила: «Метла и кочерга!»

— Когда Мэгги было десять лет, сэр, онаперенесла тяжелую горячку, — сказала Крошка Доррит, следя за выражением еелица, — и с тех пор она не становится старше.

— Десять лет, — утвердительно кивнула головойМэгги. — До чего ж там славно, в больнице! Вот уж где хорошо, так хорошо! Прямокак в раю.

— Ей никогда прежде не приходилось житьспокойно, — сказала Крошка Доррит, оглянувшись на Артура и понизив голос, — вотона и не может забыть эту больницу.

— Какие там постельки! — не унималась Мэгги. —Какой лимонад! Какие апельсины! А бульон какой, а вино! А курятина какая! Векбы не уходила оттуда!

— Вот Мэгги и оставалась там сколько можнобыло, — продолжала Крошка Доррит тоном, предназначенным для ушей Мэгги, словнорассказывая детскую сказку, — а когда уж больше нельзя было там оставаться, онаоттуда вышла. Но с тех пор ей лет не прибавляется, так и осталось десять на всюжизнь…

— На всю жизнь, — повторила Мэгги.

— А кроме того, она тогда очень ослабела, такослабела, что, если, например, ей случалось засмеяться, она никак не моглаперестать, и это было очень нехорошо…

(Мэгги сразу нахмурилась.)

— Бабушка не знала, что с ней делать, и оттогобыла с ней очень строга. Но прошло несколько лет, и Мэгги захотелосьисправиться; она очень старалась, и мало-помалу послушанием и прилежаниемдобилась того, что ей уже разрешили уходить и возвращаться когда угодно, и онастала сама зарабатывать себе на хлеб и теперь зарабатывает достаточно, чтобы ниот кого не зависеть. Вот, — сказала Крошка Доррит, снова ударяя одной ееладонью о другую, — вот вам и вся история Мэгги, которую она сама можетподтвердить!