Зрелище гостя, выходящего от Дика-Грязнухи, дотакой степени поразило учеников Крипплза, собиравшихся в это время на занятия,что они уставились на него во все глаза, бросив даже колотить друг другаранцами и учебниками, что составляло их обычную утреннюю разминку. Сперва ониограничились безмолвным созерцанием чуда; но как только таинственный посетительотошел на безопасное для них расстояние, вслед ему полетел град камней инасмешек, сопровождаемых вызывающими плясками; одним словом, трубка мира былазарыта с таким неукоснительным соблюдением дикарского ритуала, что, будь мистерКрипплз раскрашенным в цвета войны пождем племени Крипплаваров, это сделало бычесть его наставническому искусству.

Под эти напутственные возгласы мистер АртурКленнэм предложил руку Крошке Доррит и Крошка Доррит оперлась на его руку.«Пойдемте через Железный мост,[23] — предложил он. — Там мы будем дальше отуличного шума». Крошка Доррит ответила: «Как вам угодно», и затем отважиласьпопросить своего спутника «не оби-жаться» на учеников мистера Крипплза, ввечерних классах которого она сама приобрела все свои скромные познания. Артургорячо заверил ее, что прощает учеников мистера Крипплза от всей души. Такимобразом, Крипплз, сам того не зная, способствовал их более близкому знакомствуи сделал это лучше, чем мог бы сделать даже Красавец Нэш,[24] если бы они жилив те золотые времена и если бы он нарочно приехал для этого из Бата в своейкарете шестерней.

По-прежнему дул ветер и на улицах было мокро игрязно, но дождь ни разу не настиг их, покуда они шли к Железному мосту.Маленькая спутница Артура казалась ему совсем юной, и он порой ловил себя натом, что мысленно — если не вслух — разговаривает с ней как с ребенком. Можетбыть, он со своей стороны казался ей стариком.

— Я только что узнала, сэр, что вам пришлосьпровести ночь в тюрьме. Как это неприятно!

Но он возразил, что это совершенные пустяки.Его отлично устроили на ночь.

— Да, да! — живо подхватила она. — Говорят, вкофейне превосходные постели.

Он почувствовал, что кофейня Маршалси в ееглазах — роскошный отель, славой которого она дорожит и гордится.

— Там только очень дорого, — продолжала КрошкаДоррит. — Но мне отец говорил, что там можно великолепно пообедать. И даже свином, — робко добавила она.

— А вы бывали там?

— Нет, что вы! Я только захожу иногда на кухнюза кипятком.

В ее годы все еще испытывать благоговейныйвосторг перед роскошью такого заведения, как тюремная кофейня!

— Вчера я спрашивал вас, как вы познакомилисьс моей матерью, — сказал Артур. — Вы когда-нибудь слышали ее фамилию прежде, дотого, как попали к ней в дом?

— Нет, сэр.

— А ваш отец — не показалась ли ему этафамилия знакомой?

— Нет, сэр.

На мгновение он поймал ее взгляд (она тотчасже испуганно опустила глаза), и в этом взгляде было написано такое изумление,что он счел необходимым добавить:

— Мне трудно сейчас объяснить причины,побуждающие меня задавать эти вопросы, но, во всяком случае, уверяю вас, тутнет ни малейшего повода для какого-нибудь беспокойства или опасения с вашейстороны. Скорее напротив. Так вы думаете, ваш отец никогда, ни в какую порусвоей жизни не слыхал фамилии Кленнэм?

— Нет, сэр.

По звуку ее голоса он догадался, что она сноваглядит на него, полуоткрыв губы от волнения; и он замолчал, устремив глазавперед, не желая смущать ее дальнейшими расспросами.

Так они вышли на Железный мост, где послеуличной суеты было пусто, как в поле. Непогода усиливалась, бурными порывами налеталветер, сдувал воду с поверхности луж на мостовой и тротуарах и дождем брызграссыпал ее над рекой. Тучи бешено неслись по свинцово-серому небу; туман и дымстлались им вдогонку; и река мчала в ту же сторону свои суровые темные воды.Казалось, из всех божьих созданий Крошка Доррит — самое маленькое, тихое ислабое.

— Позвольте мне нанять для вас экипаж, —сказал Кленнэм, едва удержавшись, чтобы не добавить «бедное дитя».

Она поспешила отказаться, уверяя, что ей всеравно, дождь на дворе или солнце: она привыкла выходить в любую погоду. Он этознал и сам, и сердце его дрогнуло от жалости, когда он представил себе, как этамаленькая фигурка бредет вечером по темным, сырым, кишащим всяким людом улицам,пробираясь к своему убогому пристанищу.

— Вы вчера так участливо говорили со мной,сэр, и, как я узнала потом, столько великодушия выказали моему отцу, что я немогла не отозваться на вашу записку, хотя бы для того, чтобы сказать, как я вамблагодарна — тем более, что мне очень хотелось попросить вас… — голос еезадрожал и осекся, слезы набежали на глаза, но не потекли.

— Просить — о чем же?

— Будьте снисходительны к моему отцу, сэр. Несудите его так, как судят тех, кто живет на воле. Он уже столько лет вМаршалси! Я не знаю, каков он был до того, как попал туда, но наверно, он вомногом изменился за это время.

— Могу вас заверить, что я далек от каких-либожестоких или несправедливых мыслей о нем.

— Это вовсе не значит, что ему есть чегостыдиться, — сказала она с внезапной ноткой гордости, как видно испугавшись, непоказалось ли собеседнику, будто она отступается от отца. — Или что я должнастыдиться за него. Его только нужно понять. Нужно только помнить о том, как у негосложилась жизнь. Все, что вы слышали от него, — чистая правда. Все именно так иесть, как он вам рассказывал. Его очень уважают в Маршалси. Каждый, ктопопадает туда, за честь считает с ним познакомиться. Его обществом дорожатбольше, чем чьим бы то ни было. Даже смотритель не пользуется такимавторитетом.

Если гордость может быть простительной, товдвойне простительна была гордость Крошки Доррит, выхваляющей заслуги своегоотца.

— Про него часто говорят, что у него манерынастоящего джентльмена, так что даже смотреть приятно. Я ни у кого в Маршалсине видела таких манер — да, впрочем, все признают, что другим у нас далеко донего. Потому ему и делают подарки, а не только из сочувствия к его нужде. А чтоон терпит нужду, бедненький, так разве он в этом виноват? Четверть века проживв тюрьме, трудно разбогатеть.