– Что?

– Ручка, – повторил Ники. – Записать номер. Есть ручка,Коля?

Немец моментально сунул ему “Паркер” и какой-то кукольныйблокнотик с розочками. Ники давно заметил, что немцы почему-то любят именнотакие блокнотики.

– Может, подождать пока, а, Беляев? Давай вместе поищем! Вгостинице… ты уже был там?

Невозможно было объяснить Коле то, что Ники знал совершенноточно, – все уже случилось, и изменить ничего нельзя.

– Позвони, – приказал он. – Сейчас же. Брось своегоколбасника, найди телефон и позвони. А я съезжу в гостиницу.

– Мой телефон, – пробасил ничуть не смущенный “колбасник”. –Работает. Спутник, хорошо.

Ники почти бегом бросился от них, кое-как доехал догостиницы, но и там никого не было – конечно же!

Господи, объясни мне, как ты принимаешь свои решения?! Ктоуходит, а кто остается?! Кто застревает на блокпосте, а кто попадает в плен?!

Господи, пусть лучше расстрел, чем плен! Она такого незаслужила, она просто женщина – умница, хороший журналист и верная жена, ужя-то знаю, господи!..

У него не было ключей от Ольгиного номера – откуда?! – нопочему-то он решил, что непременно должен в него попасть, даже если емупридется высадить дверь.

Делать этого не пришлось. Она была открыта.

И эта открытая дверь, подтвердившая все, привела его в ужас.Он долго не мог решиться войти. Темнота в узкой щели проема была глухой иабсолютной, как выход на тот свет. Для того чтобы войти, нужно толкнутьстворку, расширить эту абсолютную темноту, а он не мог.

Не мог, и все тут.

На лестнице загомонили арабы, зазвучали шаги, и он понял,что должен войти прямо сейчас, чтобы они не застали его под дверью. Он вытерпот с верхней губы, хотя в коридоре было холодно и даже промозгло, шагнул изажег свет.

Лампочка без абажура вспыхнула, залила все вокруг белым,неестественно ярким светом.

Ники закрыл и открыл глаза.

В комнате был чудовищный погром. Такого Ники Беляев в жизнисвоей не видел – а видел он многое!

Вещи оказались выворочены и брошены кучей на серединекомнаты, как будто из них собирались сложить костер. Даже спальный мешок,который Ольга всегда таскала с собой, вытряхнули из чехла и распороли по швам.Клочья бурого синтепона валялись на голом полу, и это было ужасно. Розоваякосметичка. Фен.

Джинсы. Желтый рюкзак, изорванный так, словно его дрализубами. Тощий матрас сдернут с пружинной кровати. Очки. Кошелек.

Ники подобрал кошелек и заглянул в него. Пусто.

Ни кредитных карточек, ни денег – ни американских, ниафганских.

Афганские деньги здесь можно покупать “на вес”.

Один доллар – это почти сорок тысяч афгани. В ходудесятитысячные голубые купюры, и у всех кошельки были туго и жирно набиты этимисамыми купюрами, потому что все остальные “банкноты” – мелочь, за которуюнельзя купить ничего. Кто бы и что бы тут ни искал, деньги они вытащили тоже.

С Ольгиным кошельком в руке Ники присел на трясущуюся, какстудень, металлическую сетку кровати.

Под его весом она сразу провисла почти до пола.

Значит, все это не просто так.

Значит, что-то им было нужно.

Все планировалось заранее.

Только бы знать – что?! И кем?! И зачем?!

Он пошевелил ногой цветастую оболочку спального мешка. Онашевельнулась, как живая, и Ники отдернул ногу.

На полу что-то белело, и, преодолевая гадливость и звон вушах, взявшийся неизвестно откуда, Ники наклонился и потянул это белое.

Оно оказалось носовым платком, сложенным почему-тотреугольником, как письмо военного времени.

Платок был очень белый, сильно накрахмаленный.

Ники повертел его так и эдак, потом развернул и еще изучил.Потом взялся за голову и замычал протяжно:

– М-м-м…

Он точно знал, чей это платок, но совершенно не знал, чтоему теперь делать.

Почему?! Зачем?!

Он долго держался за голову, сидя на железной сетке Ольгинойкровати в разгромленной Ольгиной комнате с белым накрахмаленным платком,стиснутым в кулаке. Потом поднялся и оглянулся еще раз – последний.

После чего сунул платок в карман, выключил свет, вышел иприкрыл за собой дверь.

* * *

Алина Храброва сидела, закрыв глаза и стараясь нешевелиться, пока гримерша Даша приклеивала ей дополнительные ресницы. Еесобственные тоже вполне ничего, но Даша почему-то уверена, что требуютсядополнительные.

Ну и ладно. Ресницы так ресницы.

Под ярким светом гримировальных ламп было тепло и все времяклонило в сон. Она даже стала задремывать и чуть не рассыпала с коленейбумажный вариант сегодняшней программы, который непременно должна былапрочитать перед эфиром.

Даша наклеила ресницы, прижала глаз и сказала с чувством:

– Тебя гримировать – одно удовольствие! Ты красивая и такхорошо сидишь!

– Спасибо, – засмеялась Алина.

– Нет, правда! Бывает, знаешь, как придет, как сядет, начнетвертеться, а хуже того – руководить! Сюда коричневым намажьте, сюда розовым,румян мне не надо, пудру только светлую! Пока накрасишь, с ума сойдешь! Потом –зачем вы мне глаза подвели, мне не идет, а сама в очках! Если глаза за очкамине подводить, их вообще в камере не видно! – Даша говорила и ловко красилатолько что приклеенные ресницы. Алина мужественно терпела. – А ты никогдаглупостей не говоришь.

– Даш, я же знаю, что хорошие гримеры – большая редкость. Тыпросто отличный гример.

– Ну да, – легко согласилась Даша, не страдавшая излишкомскромности, мазнула в последний раз, отошла и стала любоваться несказаннойАлининой красотой и своей работой. – Уж я-то знаю, как в студии свет стоит,чего можно мазать, а чего нельзя! Ну, посмотри теперь! А губы так оставить илипотемнее сделать?

Алина внимательно и придирчиво посмотрела на свои губы – какбудто на чьи-то чужие. Она умела так смотреть на себя, со стороны.

Все отлично. Даша справилась с задачей. Ничуть ее не изменивв общем и целом, она все сделала ярче – глаза, брови, ресницы, щеки. Жесткийстудийный свет не терпит естественных бледных красок. Ненакрашенная будешьвыглядеть больной. Накрашенная слишком сильно – вульгарной.

– Оставь так, по-моему, нормально.