Геракла над амазонками, несмотря на все возникающие проблемы с согласованием дат жизни античного героя и ислама. Похожим образом Дамиан подтвердил, что Гуджарат соответствует описанному историком Аррианом месту, где остановился Александр, отмечая лошадей, которых кормили рыбой, и берега с таким пологим склоном, что бегущий человек или даже лошадь не могли удрать от наступающего прилива с его macareo – это слово означало звук напирающих вод. Кроме того, многие женские фигуры в индийской скульптуре ассоциировались с амазонками, и вскоре даже возникло предположение, что храм Элефанты – не плод индийского гения, а памятник, которым Александр отметил самую дальнюю точку своего похода на восток[195].

Именно в этом ключе Камоэнс, прекрасно осведомленный об индийских памятниках на Диваре и на Элефанте, и описывал в своей эпопее индийское искусство, опровергая все, что он видел и слышал во время своего пребывания на Востоке. Во фрагменте, который во многом повторяет описания Элефанты, сделанные доктором Ортой и другими португальскими современниками, Камоэнс заставляет да Гаму наткнуться на рельеф, изобилующий фигурами богов, зачастую многоликих и многоруких, вырезанными из дерева и камня, в различных позах и разного цвета, словно их сделал сам дьявол. Однако изображенным богам даются не индийские, а классические греческие и римские имена[196], и в следующем пассаже все следы Индии исчезают, сменяясь чередой скульптур, прославляющих великие вторжения и выполненных с мастерством Дедала – легендарного греческого архитектора и создателя лабиринта; кульминацией этих завоеваний становятся победы Александра, флаги которого развевались у берегов Инда. Затем Камоэнс сообщает о нескольких пустых местах в конце, на которых предстоит вырезать изображения новых завоевателей, и у нас не остается сомнений в том, что португальцев следует воспринимать здесь как владык Индии – в соответствии с традицией Александра Македонского. В изложении Камоэнса индийцы практически полностью вычеркнуты из собственной истории – имена их богов исчезли, их искусство передано грекам, а сами они присутствуют только как субъекты длинной череды завоеваний, и португальское становится последним.

Этот трюк с исчезновением, проделанный Камоэнсом в храме Элефанты, был в некотором смысле просто версией того, что происходило вокруг него в Гоа. В нескольких толстых томах гоанского архива хранятся Provisões a Favor da Cristandade («Меры для продвижения христианства»), которые дают представление о том, какая сеть затягивалась вокруг тех, кто противился обращению. Ужесточился эдикт против брахманов, проповедующих свое учение на территории, контролируемой португальцами; в нем появились новые положения, согласно которым каждый, кто доносил на нарушителей, получал половину их имущества, а самих нарушителей отправляли на галеры. В присланном из Лиссабона законе говорилось: поскольку язычники Гоа и соседних территорий причиняют много зла, публично поклоняясь своим идолам, устраивая праздники в храмах и проводя дьявольские обряды, недопустимы идолы из камня, дерева, меди или любого другого металла, запрещается совершать обряды – дома или публично, не разрешается совершать ритуальные омовения и возжигания, а также отмечать праздник aregueria (возможно, это отсылка к знаменитой церемонии, когда верующие бросались под колеса колесниц[197]); дома подозреваемых нарушителей подлежат обыску. Португальские религиозные авторитеты, очевидно, также беспокоились, что языческие идеи будут тайком проникать в христианский культ, и запретили всем нехристианским ремесленникам изготавливать любые священные предметы – картины, распятия, подсвечники и другие металлические изделия. В то время как официальный указ называл причиной запрета недостаток почтения язычников к таким святыням, были случаи, когда местные ремесленники включали в свои необычные работы элементы собственных традиций – например, резьба по слоновой кости из государства Котте[198], где цейлонские мотивы сочетаются с христианскими (некоторые позаимствованы с гравюр Дюрера), и распятие из Маргао, включающее изображение богини Лакшми и ее эмблемы – цветка лотоса[199].

То, что первоначальные португальские надежды на религиозную гармонию между Западом и Востоком сменились ужасом перед заразой, во многом оказалось связано с растущим осознанием фундаментальных различий между индуизмом и христианством. Наиболее глубокие касались отношений между людьми и другими животными; первое, что сообщается в «Лузиадах» об Индии:

Богов там знают самых разнородных,

Чтут Магомета, идолов, животных[200].

Первые португальские сообщения об Индии фокусировали внимание на том, что многие слои индийского общества запрещают убийство животных, и представители этих групп даже не могут вынести его вид, считая ужасной вещью. В своих рассказах об Индии Дамиан зафиксировал интересную деталь, что банья[201] в Гуджарате закрывают свечи фонарем, чтобы не навредить комарам, которых влечет свет. Писатель-путешественник Дуарте Барбоза отмечал, что мусульманские торговцы имели привычку мучить банья: они угрожали убить насекомых и мелких птиц, и охваченные ужасом язычники дорого выкупали их, а затем выпускали на свободу. Христианские миссионеры в этих жестоких насмешках пошли еще дальше: они размазывали коровью кровь в священных местах, чтобы испачкать и осквернить их и они больше не могли служить культовыми сооружениями.

Взаимоотношения индийцев с животными (как видно на примере богов-животных), резервуары со священными рыбами, существование охраняемых видов – все это не только озадачило европейцев, но и ударило в самый центр их системы верований. Хотя в Европе тоже любили животных (особенно домашних), отношение к животным как к части духовной структуры в авраамических религиях осуждалось: одной из самых важных границ здесь считалось разделение между человеком и животным, между образом Бога и животными, над которыми его ставили. Бо́льшая часть жизни европейцев вращалась вокруг ритуалов, призванных поддерживать и укреплять это различие, обуздывая звериные инстинкты и очищая духовные, присущие только человеку элементы – с бессмертием в качестве обещанной награды. Мысль о том, что спасение человека может быть связано с его отношением к животным, грозила разрушить одну из идей, на которых базировались культуры в земле за ветрами (прекрасное персидское выражение, означающее запад)[202].

По мере продвижения на восток роль животных менялась не только в вопросах религии. Обширное эссе Дамиана о характере слонов, где он описал сражение между слоном и носорогом, свидетелем которого стал в 1515 году, в основном посвящено сообщениям из Индии, оправдывающим его вывод, что из всех зверей именно слон обладает наибольшей природной мудростью. Среди них были рассказы о знаменитом животном из Кочина по кличке Мартинью, который выполнял работу носильщика: переносил вещи по прекрасно знакомому для него городу, брал хоботом деньги, которые затем обменивал на рынке на еду. Согласно одной из многочисленных историй, однажды Мартинью обиделся, когда некий португальский купец отказался заплатить за доставку бочки с вином, утверждая, что вино предназначено для королевского форта, и поэтому плата не полагается. Говорят, Мартинью знал, что торговец лжет, в гневе разбил стену его дома, вытащил бочку с