в значительной степени регламентировало христианскую жизнь в Европе: в конкретные часы требовалось соблюдать определенные предписания (многие конфессии ориентировались на положение солнца или луны), и миссионеры стремились навязать свои представления о времени нехристианским народам, чтобы подготовить их к восприятию мира в нужном ключе. Чтобы оправдать подобное навязывание, европейцы часто заявляли, что у языческих народов нет собственного представления о времени или, по крайней мере, определение времени у них крайне несовершенно: например, Олаф Магнус предположил, что саамы до недавнего времени не делили дни и часы. И неважно, что это неправда – у саамов существовал свой способ разделения дня и ночи на четыре часа, а у японцев имелась двенадцатичасовая система, для которой использовали водяные часы; при этом европейское деление суток на 24 часа само по себе было весьма произвольным: как признавал Олаф Магнус, деление дня в момент равноденствия на 12 часов базировалось на древнем наблюдении, что некое египетское животное мочится ровно 12 раз в течение дня. Однако чудесных механических часов, которые иезуиты возили с собой, оказалось достаточно, чтобы заставить людей считать, что европейское время в каком-то смысле более точно, более объективно, более истинно, нежели зыбкое и изменчивое время других культур[219].

Расширяя географию путешествий, европейцы обнаруживали несогласованность представлений о времени не только в разбиении суток; еще большее беспокойство вызывал широкий разброс концепций, касающихся возраста мира и продолжительности истории. Хотя между авраамическими религиями и существовали разногласия по поводу того, как давно произошло сотворение мира и следует ли вести отсчет от него, от рождения Христа или от хиджры – переезда Мухаммеда из Мекки в Медину, они хотя бы примерно сходились на том, что возраст мира составляет от 5 до 7 тысяч лет и что конец исторического времени уже близок. Напротив, в Китае европейцы регулярно слышали, как китайцы желали друг другу 10 тысяч лет жизни, а история татар, по некоторым сообщениям, простиралась назад на 74 тысячи лет. Как выяснилось, сами китайцы верили, что физический мир существовал вечно, а человечеству уже свыше 100 тысяч лет. Наибольшее беспокойство вызывали убеждения индийцев (опубликованные в Европе иезуитами), что нынешняя эпоха продлится еще почти 400 тысяч лет; кроме того, это лишь одна из четырех эпох, а три предыдущие насчитывают в общей сложности 3 624 006 лет. Подобные утверждения весьма беспокоили и мусульман, о чем свидетельствует то, что персидский историк Феришта с тревогой опровергал индийское представление, что со времен Адама прошло 100 000 лет, а аль-Бируни насмехался над утверждением, что мир в своем нынешнем состоянии просуществовал 1 972 948 132 лет. Хотя европейцы в основном высмеивали и отвергали подобные идеи, это означало, что им пришлось столкнуться с людьми, имевшими кардинально иное представление о своем месте в истории. Одно дело – призывать людей покаяться, когда конец света уже близок, и совсем другое – когда до расплаты остается еще 400 тысяч лет. Точно так же обусловленный провидением подход к истории, когда от сотворения мира до спасения и Страшного суда насчитывается ограниченное число поколений (достаточно малое, чтобы большинство европейских монархов вело родословные от Адама и Евы), выглядел совершенно иначе, если временной диапазон растягивался на миллионы лет. В одном примечательном случае португальцы сочли команду какого-то японского судна новообращенными христианами, когда японцы заявили, что прошло уже около середины времени[220].

Сведения о японской культуре Камоэнсу, возможно, приходилось получать из вторых рук, однако и сам Макао таил множество новых и незнакомых вещей, а должность поэта предполагала длительные периоды вялого пустого ожидания. Хотя оно прерывалось эпизодами бурной деятельности – дважды в год в Гуанчжоу проводились ярмарки, и «Великий корабль» в мае отвозил шелка в Японию, а в ноябре возвращался с серебром, – остальные месяцы предлагали мало занятий для смотрителя за имуществом умерших, тем более что его работа заключалась лишь в хранении долей, причитавшихся умершим, и сборе необходимых взносов. Доля Камоэнса в годовой выручке 60–80 тысяч пардао была достаточной, чтобы он стал богатым человеком, но он мало что мог предпринять для увеличения этого состояния или ускорения получения прибыли. В конце концов, его доход зависел от трагедий, и от него требовалось хотя бы благопристойно делать вид, что он не желает, чтобы они происходили. Подобное безделье давало ему достаточно времени, чтобы исследовать близлежащий Гуанчжоу, который для португальцев выглядел настоящей утопией. Два сообщения, написанные в годы, непосредственно предшествовавшие появлению здесь Камоэнса (одно составлено доминиканским монахом, другое – иезуитом; оба вскоре опубликованы в Португалии), содержат подробнейшее описание, каким город предстал западному взгляду. В обоих случаях подчеркивается, что Гуанчжоу – очень маленький город в китайских масштабах (размером примерно всего лишь с Лиссабон), его улицы расположены сеткой и тянутся, насколько хватает глаз, все они орошаются каналами с пресной водой и засажены деревьями, словно это сад. Хотя самым высоким зданием в городе являлся минарет, христиане с облегчением узнали, что мусульмане не добились особых успехов в обращении; доминиканцы с ликованием предполагали, что принятие ислама маловероятно из-за любви жителей к свинине. В конце каждой улицы стояли триумфальные ворота (по подсчетам иезуита, их было не меньше тысячи): все правители возводили их по окончании срока своих полномочий. Такие правители служили всего три года, они обязательно были родом из другой провинции, а от коррупции их удерживал императорский надзор. Изумленные европейцы отмечали, что все имеют работу – вплоть до слепых, которых привлекают к помолу зерна, чтобы они не попрошайничали. Иезуит и доминиканец сходились во мнении, что главная слабость этих трудолюбивых и изобретательных людей – отсутствие у них веры в вознаграждение и наказание в будущем. Это доказывало, что у местных жителей нет понимания мира: ведь если бы оно было, они бы непременно пришли к выводу об истинной природе Бога. Это также объясняло пристрастие китайцев к плотским удовольствиям, ради которых они устраивали свои пиры в дьявольской темноте ночи (в отличие от европейских трапез, которые проходили днем)[221].

Главным препятствием для изучения местных верований был языковой барьер: некий иезуит, находившийся в Макао в одно время с Камоэнсом, бросил попытки учить китайский, когда трудности подорвали его здоровье и психическую устойчивость. Тем не менее португальцы по крупицам постигали многие аспекты китайской культуры, включая то, с чем Камоэнс мог встретиться в Макао, ведь на всем острове имелись лишь хижины из травы и покрытая соломой церковь, построенная за год до его появления. Через узкий пролив от португальской фактории стояло большое святилище морской богини А-Ма – Небесной супруги всеобщего спасения, Чудесного божества, Сияющего отклика и Великодушной доброты, Покровительницы страны и Защитницы народа. Изображение этой богини оказалось в Европе в числе первых китайских картин. Дамиан видел, что среди рисунков, преподнесенных королю в 1520 году, имелось изображение женщины, которую они считают святой