с Японией развивалось гораздо быстрее, чем с ее гигантским соседом. Записей о пребывании Камоэнса на Дальнем Востоке почти не сохранилось, и об этом времени, как и о многих других аспектах его жизни, мы можем лишь догадываться по рассказам, которые он позже распространял. Однако представляется вероятным, что во время путешествия Камоэнса португальцы следовали стандартному протоколу, и что он остался в Макао, в то время как главное торговое судно – «Великий корабль» – направилось в Хирадо в Японию, где европейцы взяли груз серебра для транспортировки в Кантон.

Карта Гуанчжоу из атласа империи Мин (ок. 1547–1559), аналогичного тому, котор ый имелся у Дамиана в Лиссабоне

Независимо от того, ступала ли нога Камоэнса на японскую землю, вряд ли мимо него прошли завораживающие португальские рассказы о японской культуре, такие как подробное сравнение японских и европейских обычаев, составленное иезуитом Луишем Фройшем. Миссионер Фройш прибыл сюда вскоре после Камоэнса вместе с другими иезуитами, которые активно собирали информацию и написали массу писем и сообщений. Португальцы в целом благоприятно воспринимали манерную сдержанность японцев, но в то же время некоторые поразительные различия приводили их в замешательство: например, японские мужчины занимались приготовлением еды, и пища подавалась к столу уже порезанной на кусочки – эту процедуру рассматривали и как искусство, и как почетное дело. Японские женщины прикрывали шею, которая считалась частью тела, предназначенной только для моментов интимной близости, но при этом носили такие широкие рукава, что зачастую виднелась грудь; японские мужчины открыто согревали зимой ягодицы у огня. Женщины могли свободно выходить из дома, не обращая внимание на мужа, и имели право даже уйти от него; они управляли домашним хозяйством, носили ту же одежду, что и мужчины, пили много и прилюдно, часто прерывали беременность и в основном были грамотными – хотя любому японцу приходилось учиться всю жизнь, изучая бесконечные символы, которые можно добавлять к 48 слоговым символам. Особенно интриговала европейских наблюдателей культура документов. Японцы не подписывали свои письма, поскольку для идентификации отправителя хватало одной только каллиграфии (заманчивая перспектива для европейцев, которые боролись с проблемой подделок), и при ответе на письмо просто писали между его строками. Они отличались поразительной лаконичностью по сравнению с европейским многословием, и у них имелось более 50 различных видов бумаги, в то время как европейцы знали всего четыре или пять. Японцы даже делали из нее носовые платки, выбрасывая после однократного использования, и отделяли бумагой комнаты в своих домах, словно выйти из комнаты – то же самое, что перевернуть страницу[215].

Больше всего, пожалуй, озадачивало то, как японцы взаимодействуют с окружающим их материальным миром. Если Фройш проявлял некоторое лицемерие, удивляясь тому, что японцы пьют алкоголь с целью опьянеть, то его замешательство по поводу их отношения к еде было, несомненно, искренним. Как следует из его описаний тя-но ю – «пути чая», или чайной церемонии – и изощренных правил подачи блюд, японское сочетание философии и кулинарного искусства стало своеобразным откровением. Связь между едой и мышлением, возможно, не должна так удивлять, если учесть центральную роль, которую еда и питье играли в европейских религиозных и социальных практиках, но поначалу европейцы не осознавали, что они сами используют ритуалы потребления – от евхаристии до иерархического рассаживания за столом – в качестве способов придания большей материальности таким неосязаемым понятиям, как «Бог» и «класс». Еще сильнее изумляло, как ритуалы японской чайной церемонии плавно перетекали в восприятие предметов искусства, причем сами чайные сервизы создавались не для того, чтобы поражать своей дороговизной и замысловатостью, а для того, чтобы воплощать в себе определенные простые реалии мира – «прохладу», «увядание», «умеренность» на границе между теплом и холодом, жизнью и смертью, нехваткой и изобилием, – которые могли бы послужить фокусом для созерцания. Тот факт, что европейцы (которые регулярно собирались перед произведениями религиозного искусства для ритуального употребления вина и хлеба) сочли это примечательным, был обусловлен усиливающимся в европейской культуре убеждением, что телесные вещи не могут иметь ничего общего с нематериальными силами разума и духа. И хотя японские художники вскоре стали воспроизводить европейские картины с такой точностью, что их невозможно было отличить от оригинала, европейцев ошеломляла японская эстетика, которая предпочитала минимум фигур и придавала большое значение эскизам пером и тушью, по-прежнему считавшимся в Европе набросками для дорогих, многофигурных и многокрасочных картин и гобеленов[216].

Возможно, именно в ответ на тягу европейцев к дорогостоящим и перегруженным картинам с конца XVI века в Японии начали появляться поразительные изображения этого столкновения культур – десятки гигантских складных ширм с образами намбан, или «варваров с юга»[217] запечатлевали ежегодный торговый визит португальского «Великого корабля». В этих картинах соблюдается заданная форма: на створках длинной ширмы слева направо разворачивается повествование – начиная с прибытия курофунэ (черного корабля) и заканчивая людьми, которые спускаются по сходням с его темных бортов и вливаются в жизнь японского порта. Детальное воспроизведение десятков мелких взаимодействий на этих ширмах весьма напоминает популярные деревенские сцены того же периода, создаваемые Питером Брейгелем Старшим, хотя эффект разительно отличается: в отличие от приглушенных землистых тонов Брейгеля, резкий контраст двух основных цветов – черного и золотого – придает японским ширмам сходство с иконами, словно эти встречи на набережной – не просто моменты торговли, а скорее притчи из жизни культур. Португальцев легко отличить от японцев: их выделяют широкие раздувающиеся штаны и длинные носы; о разнообразной деятельности этого флота свидетельствует большое количество африканских рабов, которые снуют по мачтам, обмахивают веерами развалившихся офицеров или выгружают товары с кораблей. Японские живописцы также уделяют большое внимание той роли, которую играют животные. Кажется, что на ширмах Кано Найзена, которые сейчас находятся в Кобе, каждый португалец контролирует какое-то животное – взнузданная лошадь, понукаемый слон, собака на поводке, тигр, которого несут за ним в клетке. Однако это не бесстрастные звери, присутствующие только для того, чтобы продемонстрировать власть хозяина, их морды – это исследования сильных чувств, от ржущей в панике вздыбленной лошади до бурной радости собаки, не имевшей возможности побегать по земле во время долгого плавания на корабле. Это же характерно и для скульптурной традиции, которая вскоре расцветет в миниатюрной форме нэцкэ.

Птица на дереве (хаха-чо[218]). Приписывает ся Сюко (годы работы 1504–1520)

В обмен на чудесные открытия в Японии португальцы предложили собственные сюрпризы. Здесь, как и повсюду, европейцы ввели в обиход само время – точнее, особые способы его измерения: например, в 1551 году Франциск Ксаверий подарил Ёситаке Оути, даймё провинции Суо, первые в Японии механические часы. Время