статую слоноголового бога Ганеши брахманы тайком вывезли в безопасное место. Разрушение храмов явно оставило след в памяти местного населения, о чем свидетельствуют действия еще одного интересного человека, которого Камоэнс знал в Гоа – картографа Фернана Ваш Доураду, спокойно создававшего одни из самых красивых и точных карт, которые когда-либо видел мир, находясь на противоположном конце света от того места, где предположительно происходила европейская картографическая революция. Карты эпохи Возрождения разительно отличались от своих предшественниц: новые технологии обеспечивали нанесение беспрецедентно точных измерений в сетке впечатляющих линий широты и долготы, сметая всю воображаемую или историческую информацию, которая загромождала старые карты – фантастические собакоголовые люди на периферии известного мира, места великих сражений и исчезнувшие чудеса света. Ваш Доураду был одним из пионеров такого очищения, однако он сделал щемящее исключение: к северу от Гоа, где он жил, на его картах среди названий крупных городов имеется надпись O pagode queimado vam de Goa – «сожженный языческий храм Гоа»[191].

У Камоэнса хватало возможностей созерцать Дивар, поскольку остров находился прямо напротив тюрьмы, где поэт был частым постояльцем и которая по жестокой иронии судьбы называлась Тронку – как и та лиссабонская тюрьма, где он сидел на родине. Считается, что этот вид на Дивар запечатлен в коротком стихотворении Камоэнса об острове на реке, растения которого питают скот и мои глаза, а камера, из которой он смотрел, запечатлена на необычной картине Prizam 1556 года, которая, возможно, является самым ранним из сохранившихся изображений поэта.

На этом необычном портрете, во многом кажущемся списанным с натуры, Камоэнс сидит за столом на козлах у закрытого решеткой окна, через которое видны мачты проплывающих кораблей. Поэта можно сразу узнать по отсутствующему глазу, а его одежда, как и следовало ожидать, выдает опустившегося дворянина – на дорогой черной ткани камзола видны прорехи. На столе перед ним тарелка с крошками, чернильница с перьями и исписанные листы бумаги; на стене за его спиной висит полка с четырьмя толстыми книгами. Названия этих томов не разобрать, зато перед нами карта, на которой изображены два португальских корабля, а на одной из страниц на столе можно прочитать заголовок Canto X – «Песнь десятая». Мы знаем, что это тюрьма в Гоа, а не какая-то другая из числа тех, с которыми был знаком Камоэнс, потому что художник убрал стену за его правым плечом, показав с другого ракурса наружную часть здания с пальмой и проходящим мимо носильщиком в набедренной повязке. Книги, карты, исписанные листы и ножные кандалы, изображенные в углу картины, заставляют предположить, что это не заключение на одну ночь, а серьезный срок, за который поэт, оказавшийся в таком неприятном положении, мог начать что-то весьма амбициозное[192].

Камоэнс в заключении; предполагается, что это прижизненный портрет

Частые заключения Камоэнса мешают привести в хронологический порядок более поздние рассказы о его проблемах, и он был не настолько важным человеком, чтобы его аресты заслуживали особого упоминания. Однако есть все основания полагать, что на этот раз он влип в неприятности из-за своего пера, а не из-за вспыльчивости или денежных проблем, как бывало с ним в других случаях. Очевидно, надеясь, что литературный талант позволит ему отдохнуть от тягот корабельной жизни, Камоэнс написал несколько пьес по поводу вступления в должность нового губернатора Португальской Индии, включая «Филодему» (Auto de Filodemo) – изящную, типично ренессансную пьесу о потерпевших кораблекрушение близнецах, которые попадают в различные ситуации, где их путают, но в итоге истина открывается, и герои обретают любовь. Похоже, это была первая португальская пьеса, поставленная в Индии (хотя театральная культура поселенцев прижилась здесь вскоре после этого), а вполне возможно, даже первая европейская пьеса, поставленная в Азии. Все было бы хорошо, если бы Камоэнс на этом остановился. Но, похоже, он также сочинил короткую сатирическую сценку для того же праздника – насмешку над важными людьми Гоа и их нетрезвой распущенностью. Пьеска изображала состязание, где каждый из участников оказывался пьянее предыдущего, и каждому доставались довольно резкие шутки: например, один персонаж утверждал, что пьян только потому, что его желудок не выносит местную воду. Каждому из соперников придавались определенные символы – летучая мышь, пальмовая ветвь, саламандра, – которые различными весьма мудреными способами указывали на увлечение этих гоанских личностей спиртным. В сохранившемся сообщении об этой пьеске, которое Камоэнс записал после представления, выражается удивление, что кто-то мог углядеть клевету в этих (весьма прямолинейных) шутках, а в какой-то момент поэт даже обвиняет местного ремесленника в плохом знании португальского языка, из-за чего девиз саламандры – «Я живу в огне» – передали как «Я пью огненную воду»[193].

То, что Камоэнс, возможно, создавал свою эпическую поэму о португальских экспедициях, сидя в гоанской тюрьме и глядя на разрушенный храм на Диваре (как позволяет предположить описанный портрет), придает особую остроту тому акту подчистки, к которому он приступил в «Лузиадах». С самого начала было понятно, что создать какую-то героическую легенду о встрече Португалии с Индией – дело непростое, и время, проведенное в Гоа, могло лишь подтвердить такое впечатление: враждующие группировки casados и soldados, развратные разлагающиеся чиновники и ослабление влияния на океанскую торговлю. Непонятно было и то, как в это повествование вписывается странная индийская культура с ее удивительным мастерством. Но Камоэнс был рассказчиком, а не историком, и поэтому в его распоряжении имелись различные формы, в которые можно было уложить прошлое, схемы, которые в сознании его читателей ассоциировали бы фигуры и события португальской истории с героизмом. Одна из таких схем уже упоминалась – история Ясона и аргонавтов, поход полубожественных героев на восток в поисках чудесных сокровищ, – однако существовала и другая классическая история, которая также помогала европейским наблюдателям заключить Индию в понятные им рамки: легендарные завоевания Александра Македонского. Исторические факты военных кампаний Александра, который действительно добрался до Инда, долгое время заслонялись выросшими вокруг них мифами – воспоминаниями об индийских йогах («гимнософистах»[194]) и чудесными историями о плавании под водой – и за тысячелетие, в течение которого Европа была практически отрезана от Индии, подобные истории заняли центральное место в представлениях европейцев о Востоке. Однако эти рассказы не утратили своей силы после того, как португальцы появились в Индии и собственными глазами увидели описанные там чудеса; наоборот, модель европейского завоевателя Востока в лице Александра сделала эти истории еще более популярными, и путешественники стремились обнаружить следы классической Греции везде, куда бы ни направлялись. Например, поначалу свидетели утверждали, что мечеть и кладбище в Гуджарате, где, по слухам, насчитывалось 100 000 надгробий, – это место великой победы