на восток начали разрушаться не только европейские представления о культуре, религии и истории: некоторые рассказы разрывали саму ткань того, что европейцы понимали под реальностью. Пожалуй, самые яркие среди них – сообщения о новых наблюдениях легендарного «растительного барана Татарии», ставшие предметом бурных дискуссий в последующие десятилетия. Сообщалось, что это растение произрастает в районе Астрахани или на Каспийском море. Семя его походит на дынное, а плод выглядит как ягненок, соединяющийся со стеблем в районе пупка; у него есть голова, глаза, уши, копыта и даже шерсть, которая идет на изготовление шапок. У этого животного, рожденного из земли, при разрезании идет кровь, хотя нет плоти, тело походит на крабовое мясо, и на него по-прежнему зарятся волки и другие хищники. Антонио Пигафетта, летописец Магеллана в кругосветном путешествии, также сообщал об одном растении на Борнео, листья которого живые, имеют с обеих сторон по две ноги и могут ходить. Продержав их в клетке девять дней, он отметил, что у них нет крови, а если кто-то коснется их, они убегают.[174] Какой бы удивительной ни выглядела перспектива увидеть животных, вырастающих из земли, словно солдаты из зубов дракона, подобные сообщения вызывали более серьезные проблемы – если учесть бушевавшие в Европе войны по поводу рационов и постов. Если растительный баран прорастает из земли, истекает кровью, как зверь, но имеет плоть краба, это создает трудности для европейских систем классификации; эксцентричный французский ученый-эрудит Гийом Постель спрашивал: это растение, зверь или рыба? Возможно, это покажется просто предметом абстрактных рассуждений – но только до тех пор, пока мы не задумаемся, будет ли считаться святотатством употребление этого продукта во время Великого поста. Точное разграничение между рыбой и зверем, животным и растением уже и так оказалось под вопросом после встреч с ламантинами и морскими слизнями, однако сообщения о таких существах, как растительный баран, угрожали выставить на посмешище религиозные законы: они заставляли предположить, что авторы Писания не представляли этот новый мир. Со временем европейцы обратили эти двусмысленности себе на пользу: например, иезуиты в Китае использовали бескровность крабов, чтобы доказать, что буддийское вегетарианское питание основано на ложном различии между животными и растениями[175].

Изображение пары татар из Boxer Codex (около 1590)*

Однако для самых тревожных открытий на пути из Гданьска в Москву путешественнику, возможно, вовсе не требовалось добираться до России или даже до Литвы, где наблюдатели описали какой-то вид священной ящерицы и обычай признавать божеством первое, что встретится в тот или иной день. В городе Фромборк, расположенном на дороге из Гданьска в Вильнюс, по которой Дамиан не раз проезжал, над обширным и спокойным Вислинским заливом возвышалась башня, хранившая тайну новой Вселенной. Именно в эту башню около 20 лет назад удалился картограф, экономист, математик и астроном Николай Коперник, разработавший затем новую модель движения небес, хотя и отказавшийся публиковать ее, опасаясь возможной реакции.

Будучи искусным вычислителем, Коперник внес свой вклад во многие области знаний, но его величайший прорыв был во многом достигнут благодаря тому, что он разыгрывал дурачка. Астрономия, которую Коперник изучал в Кракове и Падуе, подразумевала умопомрачительные сложности, необходимые для соблюдения теории и практики – то есть для выведения математических правил, согласующихся с фактом, очевидным любому неподвижному наблюдателю: планеты двигались по небу неравномерно. Коперник высмеял абсурдность одной из таких моделей, заявив, что она требует от астронома верить в то, что дорога из Афин в Фивы отличается от дороги из Фив в Афины. Его смелое предложение заключалось в следующем: движение планет на самом деле можно объяснить с помощью гораздо более точного и простого набора правил, если отказаться от предположения, что неподвижная Земля находится в центре Вселенной, и заменить ее Вселенной, где центром является Солнце[176].

Как оказалось, Коперник зря опасался отторжения своих идей: когда астронома, наконец, уговорили обнародовать новую систему, последовала в целом благоприятная реакция. Это произошло отчасти потому, что элегантность и простота его модели делали ее чрезвычайно полезной[177], но также и потому, что потребовалось почти столетие, чтобы ощутить глубокие логические следствия его теории. Дело было не только в том, что такая модель Вселенной противоречила Библии – что явно не давало Лютеру покоя, – но и в том, что она затрагивала отношения между человеческим опытом и знанием. Чтобы объяснить противоречащее интуиции предположение, что земля под нами, основа нашей жизни, на самом деле находится в движении, Коперник придумал изящный танец планет, где наша планета двигается таким образом, что кажется, будто она стоит на месте, а все остальное движется вокруг нее. Но если эта очевидная истина оказывается всего лишь иллюзией, возникает вопрос, сколько еще других систем разработано только для того, чтобы сохранить нашу уверенность в том, что мы находимся в центре вещей. Из расчетов Коперника также следовало, что «неподвижные звезды» – небесные тела, которые кажутся не перемещающимися, – находятся немыслимо далеко, что Вселенная почти бесконечно велика, а Земля по сравнению с ней, как следствие, почти бесконечно мала. Нет никаких свидетельств того, что Дамиан в своих поездках встречался с Коперником, хотя он дружил с его единомышленником и покровителем Тидеманом Гизе[178], который позже прислал Дамиану одну из первых публикаций, рассказывающих о небесной модели ученого. Но между Дамианом и Коперником имелось нечто общее, более глубокое, нежели могла дать любая случайная встреча – открытость к ощущению, как Вселенная смещает свой центр равновесия, и даже удовольствие от него[179].

К Рождеству того же года Дамиан вернулся в Нижние земли[180] – в Брюссель, а не в Антверпен, – и ему (возможно, в качестве последней официальной обязанности) была оказана особая честь – прислуживать императору Карлу V на пиру по случаю рождения сына и наследника португальского короля. Процессия двигалась из императорского дворца по улицам, освещенным факелами, через триумфальные арки с гербом Португалии, мимо костров, в которых горели пучки корицы, к резиденции посла, где пробили стену, чтобы как можно больше сановников смогли увидеть, как Его Императорское Величество пьет за здоровье нового португальского принца. Факелы также освещали башню близлежащей церкви Нотр-Дам-дю-Саблон, а окна резиденции вылетели от выстрелов пушек, возвещавших начало празднества. Во главе стола сидела сестра императора Мария, недавно ставшая штатгальтером Нидерландов[181] после окончания траура по своему мужу, тому самому венгерскому королю, который был убит Сулейманом при Мохаче. Сам император расположился по центру одной стороны под золотым балдахином, противоположная сторона оставалась пустой, чтобы не заслонять обзор. Позади него находился макет замка, снабженный фейерверками и прочими fochi stranii – странной экзотической пиротехникой, до сих пор