попытки Паоло Чентурионе создать русский маршрут для пряностей были заблокированы активными действиями Польши в Ватикане. Русские, в свою очередь, охотно держали на крючке жаждущие европейские державы, уступая лишь немногим из их требований. От царя Василия III поступали, похоже, какие-то неоднозначные сигналы, нужен ли ему союз с западным христианством и признание папой его суверенитета или же он пренебрегает авторитетом Ватикана и отказывается обращаться к папе иначе чем «доктор». Хотя примерно во время поражения венгров Московия и Польша заключили пятилетнее перемирие[165], к приезду Дамиана в эти края оно должно было истечь[166].

Фрагмент Пейтингеровой таблицы (единственного сохранившегося экземпляра карты римских дорог), изображающий Индию и область к востоку от Каспийского моря

В чем бы ни заключалась миссия Дамиана, она ничего не изменила в этом клубке застарелых противоречий; полномочия и маршрут португальца неясны, хотя современные источники предполагают, что он не только нанес визит в Москву, но и, возможно, проехал по южной долине Дона, все еще находившейся под контролем татар, а на обратном пути посетил те регионы Норвегии и Швеции, которые нахваливали братья Магнусы. Ясно только, что исследование этих территорий оказало на него глубокое влияние, и впоследствии он регулярно использовал полученные знания при написании истории Португалии. Де Гойш разделял увлечение Россией: через Олафа Магнуса он был связан с двумя другими европейскими специалистами по этому региону – историком Якобом Циглером и дипломатом Священной Римской империи Сигизмундом фон Герберштейном, чьи гораздо более обширные труды позволяют нам дополнить то, что видел Дамиан.

После выезда из знакомого космополитического Гданьска моря пшеничных полей, кормивших всю Европу, быстро сменились стайками серебристых берез, которые походили на голые руины колоннад заброшенных мраморных церквей. Во всех европейских сообщениях того времени отмечается отчетливое ощущение попадания в зазеркалье – возможно, в тот момент, когда на границе Литвы и России путешественник проходил мимо Zlotababa[167], золотой статуи женщины, где путники оставляли подношения. Зимой эта необычность усугублялась путешествием на санях и телами, которые ждали, пока земля станет достаточно мягкой – чтобы можно было вырыть могилы.

Если европейцы надеялись найти в России продолжение своих обычаев и верований, их ждало жестокое разочарование: в то время как западное христианство спорило о том, допустимо ли священникам жениться, они обнаружили, что в русской церкви брак являлся обязательным условием и, что еще более смущало, жена священника казалась носителем его рукоположения – мужчине не разрешалось совершать таинства, если его жена умирала; более того, если она повторно выходила замуж, ее новый муж был обязан стать священником. И ни одна из сторон в ожесточенных спорах Реформации не могла найти поддержки у русских, которые считали и тех и других отступниками от истинной – восточной – Церкви, осуждали их «иудаистское» использование опресноков в причастии и придерживались совершенно иного режима питания, включавшего икру во время Великого поста, запрет на употребление задушенных животных в любое время и строгое вегетарианство для высшего духовенства. Русские даже пользовались греческим календарем, в котором годы отсчитывались от момента сотворения мира, причем начальной точкой был 5508 год до рождения Христа – на целых 308 лет раньше даты, принятой в Португалии[168].

Совершенно неуместными были и надежды на то, что Россия поддержит европейские устремления строить империи и воскрешать славу Рима: Василий считал себя законным наследником Рима, о чем говорит тот факт, что он стал первым русским государем, использовавшим титул «царь» (цезарь)[169]. Ведь его матерью была Софья Палеолог, наследница последнего императора Константинополя[170], и это позволяло ему претендовать на непрерывную связь с Римом, которая превосходит все притязания, касающиеся давно павшей Западной Римской империи. Однако подобные претензии оспаривали как османы, которые считали, что законная власть принадлежит самому Константинополю (что давало султану право использовать титул кайзер-и-Рум, цезарь Рима), так и персидский шах, который вел происхождение от другой ветви восточных императоров и именовал себя новым Александром. Макиавелли провокационно писал, что сильная мужская культура османов – более истинный наследник romanitas (римской культурной идентичности), нежели европейское христианское смирение. В подкрепление имперских амбиций у московитов имелась собственная форма классицизма, и для своего прославления они нанимали иностранных ученых и мастеров – в точности так, как это делали европейские монархи. Из Болоньи времен расцвета итальянского Возрождения Иван III переманил архитектора Аристотеля Фиораванти, который построил Успенский собор в Москве, а выдающийся гуманист Михаил Триволис (известный в России как Максим Грек) оставил свой пост в величайшей типографии той эпохи, где помогал Альду Мануцию донести древнегреческие труды до Западной Европы, и отправился работать в Кремль. Там, говорят, Максим с удивлением обнаружил огромную библиотеку греческих сочинений, неизвестных Западной Европе, – легендарную Золотую библиотеку, которая пропала в какой-то момент в XVIII веке[171] (хотя некоторые считают, что она до сих пор спрятана под Кремлем)[172].

Таинственную ауру царей усиливали сообщения немногочисленных послов, удостоенных аудиенции у Василия, который обычно был окружен свитой «ангелов» – безбородых юношей в золотых и белых одеждах – и боярской аристократией в высоких меховых шапках. В этих сообщениях говорилось, что Василий выбрал себе супругу из выставленных перед ним 1500 девиц из знатных семей, а затем заменил жену, когда она не смогла родить наследника, – скандал, который, как и в случае с его коллегой Генрихом VIII, поссорил его с церковью, зато принес желанного сына Ивана (впоследствии получившего прозвище Грозный). Европейские наблюдатели поражались раболепию придворных по отношению к царю: они бились перед монархом головой о пол и именовали себя его рабами, хотя такие рассказы о царе как о богоподобном самодержце, похоже, проистекали из неправильного понимания местных обычаев. Впрочем, очевидцам можно простить некоторую путаницу, если учесть чрезвычайно обильную выпивку, сопровождавшую пиры с жареными лебедями, где клялись оставлять в своем кубке не больше вина, нежели крови во врагах царя. Дамиан должен был признать, что персидский пир, о котором он поведал в своих хрониках, стоял гораздо ближе к традициям, которые он наблюдал в Польше и России, нежели к обычаям Западной и Южной Европы. Для Дамиана и других европейцев эта чужеродность, по-видимому, усугублялась присутствием при дворе монголо-татар, одежда и манеры которых напоминали, что интересы России обращены на юг и на восток, а не только на Европу – а, может, даже вместо Европы. Позднее де Гойш отмечал сходство шелковых одеяний татар с теми, что можно увидеть в Китае, хотя зарождающееся осознание этого аспекта мировой политики мало помогало европейцам в понимании этого кочевого народа, обычным проклятием которого, как говорили, было пожелание постоянно жить на одном месте, как христианин, и вдыхать собственную вонь[173].

По мере продвижения