он охарактеризовал город как кладбище почтенной бедноты. Хотя подавляющее большинство жителей по-прежнему составляли индийцы (3000 португальцев против 10 000 индийцев внутри стен и еще 50 000 снаружи), власть в городе осуществляла небольшая клика casados[138] – португальцев, которые получили должности и щедрые земельные наделы, подтолкнувшие их к решению жениться на индийских женщинах и поселиться здесь на постоянной основе. Целью этой политики было создание населения, лояльного Reino («Королевству», то есть Португалии), однако эта идея полностью провалилась, и вместо этого casados сосредоточили свою энергию на борьбе за власть и на расширении своей доли во внутренней азиатской торговле, на которую не распространялась монополия короны. Незадолго до прибытия Камоэнса разрыв с Reino стал очевиден, когда община casado отказала в помощи военной экспедиции, организованной губернатором[139].

Однако губернатор и другие временно назначенные португальские чиновники могли опираться на поддержку гораздо более многочисленной группы приезжих soldados – солдат, которые, как и Камоэнс, останавливались в Гоа во время военных походов на восток. Эти скитальцы наводняли город в сезон муссонов, когда военным походам мешала погода, и во время этих неоплачиваемых отпусков они набивали улицу Rua Direita – по десятку человек в доме. Один русский путешественник XV века, побывавший в Индии, заметил о периоде муссонов, что каждый день и ночь – целых четыре месяца – всюду вода да грязь[140]. Не имея ни денег, ни возможности их заработать, soldados были вынуждены пристраиваться к кому-нибудь из проживавших в городе португальских дворян, которые создавали и кормили частные армии, используя их после начала следующего сезона военных кампаний. Возможно, нет ничего удивительного, что подобный период ливней и нужды неумолимо вел к насилию. Камоэнс покинул дно Лиссабона только для того, чтобы оказаться в гораздо худшем месте, где даже не притворялись, что банды мародеров подчиняются какому-либо закону. Он описывал Гоа как этот Вавилон, в который были посланы все скверны творения… этот лабиринт, где добродетель со всей своей мудростью и силой просит подаяние у дверей трусости и разврата, этот темный хаос смятения, где находятся только проклятые твари природы. Он часто возвращался к мысли о Гоа как о проклятом городе Вавилоне, куда он изгнан из Лиссабона, как евреи были изгнаны из Сиона[141].

Чувство отчужденности только усиливалось местной культурой, которая приводила в замешательство большинство европейцев. Исходные надежды португальцев, что индийцы Малабарского побережья массово бросятся к христианству (с учетом щедрого вознаграждения, предлагаемого новообращенным и casados), в целом не оправдались. Хотя брахманы проявляли вежливый интерес к церкви и христианским идолам и говорили, что между их верованиями и верой португальцев почти нет различий, они зачастую с недоумением встречали предложения отказаться от своих обычаев и принять другие. Когда португальцы попытались заставить правителя Кочина перейти в христианство, используя его долги в качестве рычага давления, монарх ответил, что его часть Малабара отвел ему Наш Властитель за Горами, и хотя он благодарен за португальскую помощь, его народ продолжит соблюдать свои традиции – горькая пилюля для португальцев, тем более что это подразумевало, что Господу и Спасителю раджа предпочел обезьяноподобного индуистского бога Ханумана. Правитель Танура не имел ничего против идеи непубличного обращения в обмен на португальскую военную помощь – но с условием, что он сможет по-прежнему совершать традиционные обряды и носить символы своих старых верований – чисто для видимости, чтобы не шокировать своих подданных. Предположение, что христианство просто впитается в существующие религиозные верования, как это произошло у норманнов Олафа Магнуса, было для большинства португальцев просто нелепым – оно совершенно не учитывало, что их ревнивый Бог не терпит соперников. Малабарцы и португальцы не находили общего языка не только в вопросах религии. В одном поразительном случае раджа Кочина согласился наградить Дуарте Пашеку Перейру – автора одного из первых описаний Индии и героя недавнего сражения, пожаловав ему герб за храбрость. Согласно этому пожалованию, пространно записанному Дамианом в транскрипции местного языка малаялам, на щите герба Перейры в центре красный щиток, на котором пять золотых корон, он окружен каймой из бело-синих волн, вокруг в зеленом поле восемь деревянных замков на восьми кораблях и шесть флагов; сверху серебряный и золотой шлем с замком и седьмым флагом. Очевидно, правитель Кочина, смущенный просьбой наградить героя войны какой-то картинкой, наполнил ее множеством вещей, чтобы компенсировать тот факт, что это, что ни говори, всего лишь картинка. В ответ на просьбу Перейры раджа быстро согласился, что владелец герба волен сочетать его с существующими гербами своей семьи или не делать этого, и вообще может поступать с такой картинкой по своему усмотрению[142].

Португальцы отреагировали на эти разочарования серией мер, призванных усложнить жизнь необращенным жителям контролируемых ими регионов. Началось все с запрета на строительство новых храмов в Estado, как назывались португальские владения в Индии, затем последовал запрет на ремонт старых храмов, на попытки вернуть новообращенных к традиционным верованиям и, наконец, на нехристианские проповеди любого рода. Когда агент Медичи предлагал своему патрону приобрести индийские древности, это было связано с тем, что многие выдающиеся произведения искусства просто валялись повсюду: их бросили, когда крали камень для строительства церквей – потому что (по словам агента) португальцы их совершенно не чтят. Португальцы отказались от данного при завоевании Гоа обещания позволить языческим и еврейским общинам следовать своим традициям и повысили налоги на язычников, одновременно создав благоприятные условия для новообращенных. Нехристианам запретили занимать официальные должности, а сирот-язычников передавали религиозным орденам, чтобы они воспитывались как христиане; португальцы фактически восстановили многие меры мусульманской политики, хотя когда-то отменили их, изображая себя спасителями. Давление на нехристиан усилилось с появлением иезуитов в начале 1540-х годов: их отделение в Гоа возглавил один из тех ревностных приверженцев, с которыми Камоэнс мог столкнуться в университете в Коимбре. К тому времени, когда Камоэнс прибыл в Гоа, в черте города разрешалось жить только индийцам, принявшим христианство, а гораздо более многочисленное необращенное население обитало за его пределами[143].

Несмотря на все усилия португальцев превратить Гоа в анклав христианства, в городе проживали не только casados и soldados: в нем сохранялись элементы крайне космополитичного мира Южной Индии. Среди разношерстных жителей города были 13 слепых правителей Ормуза, ставших жертвами политики: при регулярном свержении неудобных владык их лишали зрения, поскольку по исламским законам после этого они теряли право на власть. Кроме того, в этот регион издавна стекались образованные люди из Персии, которые часто становились ценным пополнением при дворах деканских раджей, а некоторых из них можно было встретить и в Гоа. Жили здесь и бежавшие от религиозных преследований в Европе, в том числе человек, вероятно, помогавший Камоэнсу,