самоотречения, а Великий пост оставался частью реформаторского календаря, даже если остальные посты высмеивались. С первых дней Реформации последователи Лютера выступали против наводнения Германии шафраном, корицей и другими заморскими специями – в то время как люди в стране заменяли шерстяные одежды своих предков на шелковые, а многие протестантские авторы сетовали на немецкую тягу к перцу. Хотя эта страна производит все необходимое для жизни, писал один из сподвижников Лютера, но, словно природа всецело оставила их, они стремятся к чужим вещам, привозя свои одеяния, мясо и лекарства с Геркулесовых столбов, с острова Тапробана[127], с реки Ганг и из мест более отдаленных, нежели эти. Сам Лютер называл огромную ярмарку во Франкфурте золотой ямой, через которую утекает все богатство Германии, и утверждал, что если первые христиане покупали и продавали скот, шерсть, зерно, масло и молоко, то заморская торговля, которая доставляет из Калькутты, Индии и подобных мест такие товары, как дорогие шелка, изделия из золота и пряности, – служащие только для хвастовства, но не приносящие пользы, а лишь истощающие деньги страны и народа, – не разрешалась бы, будь у нас правильное правительство и князья. В доме Лютера могли подавать тяжелую пищу (он любил жареное мясо и пиво), однако там никогда не было ничего экзотического; Катарина не допускала ни малейшего намека на расточительство и даже спрятала одну из пьютерных[128] тарелок, которую Лютер хотел послать кому-то в подарок – подобный жест она считала ненужной экстравагантностью. Лютер проводил четкую параллель между тем, как простые немецкие вкусы испорчены иностранными деликатесами, и тем, как мясо христианства терялось среди многочисленных добавляемых гарниров. Верующие, по его мнению, должны вернуться к более простой жизни, которая также должна стать более локальной, оторванной от сети иностранных обычаев, паломничеств и специй, слишком легко завлекающих душу. При всей убежденности Лютера в том, что ключом к спасению является вера во Христа, в новом вероучении существовал кодекс поведения, который следовало соблюдать столь же строго, и центральное место в нем занимала верность местному, а не глобальному, и честная немецкая кухня пребывала выше отвратительной острой иностранной пищи. Перед отъездом из Виттенберга Дамиан также несколько раз побывал дома у Меланхтона, и увиденное впечатлило его сходным образом: жену теолога можно было найти за веретеном в одежде из старой холстины – истинное изображение святой бедности[129].

Лютер был не одинок в своем стремлении реагировать на всемирную торговлю ревностной пропагандой своего, а не иностранного. По всему миру в то же самое время набирали силу религиозные движения, которые отдавали предпочтение аскетизму и внутренней духовности, а не внешним материальным проявлениям благочестия: европейские протестанты в значительной степени разделяли взгляды с суфийскими марабутами Северной Африки и гуру сикхов на северо-западе Индии. При написании истории этих движений проявилось любопытное нежелание рассматривать их как реакцию на один и тот же опыт нестабильности, вызванной расширением рынков и основ власти – несмотря на то, что они зачастую (подобно Лютеру) прямо называли наступающие силы глобальных рынков и политики одним из своих главных врагов. Вместо этого считалось, что подобные религиозные движения возникают из внутренних противоречий и контекстов христианства, ислама или индийской религиозности. Однако само намерение рассматривать эти движения как локальные явления свидетельствует о мощном импульсе, из которого они проистекают: наше нежелание думать об этих движениях в глобальном смысле – часть их сопротивления внешнему политическому влиянию или растущей зависимости от иностранных рынков. Признать, что эти движения явились реакцией на одинаковые толчки и изломы глобализации – значит не только согласиться, что они реагировали на материальные обстоятельства, а не на откровения духа или скачки понимания, но и признать, что ни одно из них не обладало привилегированным знанием ситуации, и в действительности для понимания происходящего в каждом регионе могут потребоваться знания об остальном мире. Взгляд на события на локальном уровне может оказаться глубоко ошибочным; закономерности можно выявить только при глобальном рассмотрении. Сопротивление такому запутыванию могло быть достаточно сильным, чтобы, в свою очередь, сделать привлекательным любой нарратив, который предлагал сохранить видимость, вновь убеждая верующих в том, что ход истории действительно можно понять как часть их собственной локальной, личной и духовной битвы[130].

Мартин Лютер в виде сидящего бедняка (Лазаря), глядящего на пирующего папу (богача). С гравюры Ханса Лаутензака (1556)

Однако все это зачастую анализировалось и решалось тайно, за трапезой и обсуждением, какие блюда следует есть за столом и на каких языках говорить – подобно тому, как история Дамиана любопытным образом связана с тем, что и с кем он ел. Однако истоки его неприятностей содержатся не столько в белом вине в Шлезвиге или плодах и орехах в Виттенберге, и даже не в апельсиновом соке и соленой свинине в Лиссабоне, сколько еще в одной трапезе в Падуе, куда его позже отправил не кто иной, как сам Эразм, в чей дом он приехал после окончания Лёвенского университета, примерно в то время, когда в окрестностях университета начали таинственным образом исчезать части тела. Впрочем, до этого де Гойшу предстояло заняться последней и самой эксцентричной миссией в своей карьере: он выступил против заговора, направленного на разрушение мировой экономики и уничтожение одним махом как Португалии, так и Османской империи. Впрочем, здесь мы забегаем вперед.

В 1557 году (или приблизительно тогда) Дамиан и его гости в лиссабонском замке доели свинину, а затем съели и приготовленную рыбу, скрыв от назойливых глаз прислуги следы своего второго, нечестивого пиршества. Вероятно, Дамиан не вспоминал об этой трапезе до тех пор, пока 15 лет спустя она не оказалась в центре разбирательства инквизиции, из архива которой взяты факты, изложенные в этой главе. Стол обернулся капканом, а то, что должно было обеспечивать его благополучие, превратилось в ловушку.

VIII

Мировая стряпня

Первое, на что обратили внимание португальцы в Индии, – это запах. На закате воздух Малабарского побережья наполнялся ароматами могори и чампаки – аравийского жасмина и магнолии. Согласно местной легенде, магнолия когда-то была женщиной, которая влюбилась в солнце, но сгорела, когда оно приблизилось. Из пепла родилось дерево, цветы которого ненавидят солнечный свет и не появляются в его присутствии. Важность ароматов для Востока вызывала удивление у многих европейцев: великие правители Виджаянагары[131] тратили на ароматы 5000 пардао[132] в год; известно, что индийцы отказывались от еды, чтобы насладиться одним только ароматом; их дома были полны цветов, а распустившиеся цветы отдавали в качестве милостыни беднякам, которые также тратили последние монеты на благовония,