близости, которую некогда проявлял по отношению к читателям, публикуя множество своих сочинений – даже писем. Мы видим это по тому, что философ – ко всеобщему удивлению и вопреки мнению Дамиана – не написал ничего по поводу казни своего друга Томаса Мора; возможно, он полагал, что общество не заслуживало делить с ним такое горе. Эразм также бурно отреагировал на предложение Дамиана опубликовать те упражнения на латинском и греческом языках, которые составил для него учитель: если бы ты был моим смертельным врагом, писал Эразм, то не мог бы сделать для меня ничего более неподходящего, нежели опубликовать те заметки, которые я написал только для тебя… остерегайся поступить так, чтобы не позорить моего имени! Неясно, что именно в этих упражнениях Эразм считал угрозой – очевидно, нечто, что читалось между строк, и это беспокоило старика, который был ревностным хранителем своего общественного образа[232].

Впрочем, Эразм отреагировал на желание Дамиана улучшить литературный стиль и приблизиться к языку, которым сам Эразм выражал сокровенное, – предложив ему в качестве еще одного упражнения по переводу великолепную библейскую книгу Екклесиаста; Дамиан опубликует ее, и она станет единственным изданием священных текстов на португальском языке в эпоху великих переводов Библии. Дамиан писал, что Екклесиаст с его предостережениями против непостоянства и тщетности этой жизни – подходящий выбор для человека средних лет, у которого может возникнуть искушение поверить в свои силы и энергию, чтобы проложить собственный путь в мире и изменить мир по-своему. Слова, предположительно сказанные Соломоном, мудрейшим из царей, западают в память:

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их[233].

Мы можем ощутить, как Эразм парит над плечом работающего Дамиана, например, когда Дамиан отмечает, что слово, переведенное как «суета» – суета и тщетность мирских вещей, которым мы не должны доверять, – в оригинале на иврите выглядит как «хевел», что означает легкое дуновение, которое вскоре исчезает. Суета, суета, все есть суета – туман, пар, дыхание[234].

Однако, несмотря на все свое почтительное внимание к предупреждениям Эразма о незыблемой несправедливости этого мира, Дамиан по-прежнему был слишком полон надежд и неоднократно пытался заинтересовать своего учителя вопросами, близкими его сердцу. При первой встрече он подарил Эразму свою работу об эфиопах и лапландцах и продолжал потчевать его трудами по истории Балтии в надежде, что Эразм употребит свой авторитет, чтобы потребовать милосердного обращения с этими нехристианскими соседями. Дамиан также работал над новым, более пространным трактатом о вере и обычаях эфиопов. Во время краткого визита в Лиссабон в 1533 году он встретился с эфиопским посланником по имени Загазабо (Зага за Аб), «первосвященником» Абиссинской церкви, и с обычным своим интересом к изгоям Дамиан взялся за его дело. Загазабо со слезами на глазах рассказал Дамиану, что, хотя он пробыл в Европе семь лет, за все это время он так и не получил святого причастия, поскольку не нашел желающих разделить его с ним. Он ждал семь долгих лет, чтобы удостоиться аудиенции у Папы, который в итоге не проявил особого интереса к призывам Загазабо объединить эфиопскую церковь с римской, и странник вернулся к томительному ожиданию в Португалии. В Дамиане, к которому он обращался в своих текстах как к горячо любимому сыну, посланник нашел одного из немногих европейцев, разделявших его веру в то, что сходство между эфиопами и европейцами важнее различий. Дамиан стремился разобраться со всеми недоразумениями, содержавшимися в его предыдущем труде, который, по словам Загазабо, содержал множество ошибок (что вполне простительно, если учесть, что его информатор Матфей не был ни священником, ни даже эфиопом), и оба верили, что более полное описание эфиопской культуры откроет путь к взаимопониманию. Хотя Загазабо пришлось работать без своих книг, пропавших при кораблекрушении по пути из Эфиопии, он начал писать масштабный труд об эфиопской культуре, который Дамиан позднее переведет и опубликует, тем самым открыв его для Европы[235].

У Дамиана было достаточно причин думать, что к эфиопскому вопросу можно привлечь и Эразма: в конце концов, мыслитель часто получал удовольствие от провокационных высказываний, заявляя Европе, что существуют люди, поведение которых более христианское, чем у них, – например, восточные православные армяне или даже сами турки – и придерживался либеральной точки зрения, что истину, где бы она ни обнаруживалась, следует приписывать Христу. Более того, описанная Загазабо Эфиопия открывала лакомые перспективы для ученых-библеистов вроде Эразма: посланник не только рассказал, что у эфиопов имелись книги, написанные апостолами на их соборах, – книги, которые могли бы помочь разрешить споры по поводу церковных ритуалов, воспламенявших Европу, – но и принес первое сообщение о еще более чудесном реликте. Загазабо возродил надежду на то, что абиссинский правитель все-таки является тем самым желанным правителем-священником, поведав о традиции, согласно которой правящая династия Эфиопии происходит от самого Соломона в результате союза с их царицей, которая прибыла засвидетельствовать свое почтение: в Библии она названа царицей Савской, но у них зовется Македа. Кроме того, эфиопы считали, что, когда Македа уходила от Соломона, священник первого Храма Азария предчувствовал его разрушение Навуходоносором и поэтому решил украсть из Ковчега Завета скрижали с заповедями, данные Богом Моисею на горе Синай, и увезти их на хранение в Эфиопию. Азария тайком сделал точно такие же плиты и заменил ими настоящие, которые забрал с собой, раскрыв секрет только после прибытия в Эфиопию. Там скрижали показали Македе и Давиду, ее сыну от Соломона, который плясал перед ними – точно так же, как делал его дед Давид в Книге Самуила[236]. По словам Загазабо, потомки Давида хранили скрижали в надлежащем (но не названном) месте в течение прошедших 2600 лет. Идея поиска утраченных книг настолько увлекала Эразма и его современников, что один из его сподвижников даже прибегал к помощи медиума, чтобы обнаружить пропавшие рукописи; однако нынешнее открытие отличалось совершенно другим масштабами[237].

Впрочем, даже перспектива найти архив самого Господа не заставила Эразма вступить в борьбу. Он не смог удержаться от обещаний своему другу, однако из этого мало что вышло, и до конца своих дней самый выдающийся мыслитель того времени хранил почти полное молчание о мире за пределами Европы – хотя его сознательная жизнь примерно совпала с эпохой великих открытий. Отчасти незаинтересованность Эразма в мире вне Европы объяснялась тем, что его голову занимали другие вещи – здоровье, многочисленные проекты, которые он доводил до конца, – а