в Венеции, когда продолжить путешествие мешала война с османами, Лойола пережил еще одну трансформацию. Характер «не от мира сего» и проистекающие от этого необузданные поступки внушали окружающим страстную преданность, ему приходилось бороться за то, чтобы направлять и упорядочивать энергию, которая, в конце концов, проистекала из отказа от самоконтроля. Лойола начал воспринимать корабль, который не мог отправиться в Иерусалим, как очередное испытание и очередное упражнение; и так же, как он перешел от буквальной войны к духовной, он начал разворачиваться от пропаганды полного подчинения Богу к требованию полного подчинения братству и – что, возможно, более важно – его лидерам. Впадение в религиозный экстаз отныне стало рассматриваться как собственно искушение, и возникла доктрина, согласно которой с одними людьми Бог говорил больше, чем с другими: посредством определенных движений воли он снабжал Лойолу и его старого товарища Франциска Ксаверия указаниями, которые требовалось передать остальным[254].

Хотя упор на дисциплину и послушание становился все более важным по мере того, как миссия иезуитов приобретала глобальные масштабы, не все первоначальные участники единогласно приняли такой новый порядок. Как следует из драматических актов религиозного рвения, происходивших в Коимбре в пору юности Камоэнса – в тот короткий период в конце 1540-х и начале 1550-х годов, когда Дамиан, Камоэнс и Симан находились в Португалии одновременно, – отделение, которое Симан впоследствии основал там, не отказалось от экстремальных моделей поведения первых дней. В результате возникли противоречия между римским руководством все более могущественной и уважаемой организации и португальским отделением, которое проявляло неповиновение, но при этом обладало ключами к миру благодаря своим связям с всемирной сетью, раскинутой португальцами. И хотя до открытого разрыва между Игнатием и Симаном оставалось еще много лет, приезд Лойолы из Венеции в Падую, чтобы извиниться за поведение коллеги, встав на сторону тех, кто насмехался и издевался над его благочестием, не мог не показаться унизительным для Симана, причем подобное унижение было не из тех, которые легко обратить в духовную благодать. Вероятно, для Лойолы выбор стороны являлся всего лишь деловым вопросом: он начал превращать свою бродячую труппу в организацию, а Дамиан, которого Игнатий, возможно, знал с тех времен, когда просил милостыню в Антверпене, имел связи гораздо лучше, нежели Лойола: он состоял в переписке со многими влиятельными людьми Европы, в то время как Лойола все больше осознавал необходимость поддержки сильных мира сего, а также преданности своих пешек. Но Симан получил раны, которые не затягивались и гноились в течение следующих 35 лет.

Возможно, Лойола был бы менее терпимым, если бы знал о тайной деятельности, в которую тогда вовлекли Дамиана. В то время как боевые порядки сторонников Реформации и людей, оставшихся верными Римской церкви, формировались все четче, существовала умеренная партия тех, кто считал, что раскол еще можно преодолеть; к ним относился и Эразм, оптимистично полагавший, что в конце концов обе стороны устанут от всего этого и примирятся. Новую надежду подобным иренистам (сторонникам мира[255]) дало известие, что папа согласился созвать собор в Мантуе – колоссальный шаг, если учесть нежелание Ватикана созывать церковные соборы (представлявшие угрозу папской власти) и особенно тот факт, что Мантуя относилась к Священной Римской империи и, следовательно, к немецким землям. Деятелям Реформации предлагали встретиться на их собственной территории, а в Ватикане даже нашлись высокопоставленные лица, согласные пойти на чрезвычайные уступки ради прекращения раскола: в частности, разрешить священникам в Германии жениться и сделать необязательным соблюдение поста. И в этот переломный исторический момент, когда, возможно, появился шанс предотвратить бойню, что будет заливать Европу кровью в течение следующих ста лет, Дамиана сочли человеком, который имеет хорошие связи среди лютеран и пользуется симпатией у главных из них. Через Fondaco dei Tedeschi – ассоциацию немецких торговцев в Венеции, располагавшуюся недалеко от моста Риальто, – к нему обратился кардинал Якопо Садолето, один из лидеров римской партии сторонников мира; он прислал в Падую письмо, использовав в качестве посредника одного из соучеников Дамиана. В письме содержалась простая просьба, однако ее важность на тот момент было невозможно переоценить: Дамиана просили установить связь между партией мира в Риме и не указанным в письме человеком, личность которого знал посланник. Этот человек – Филипп Меланхтон, правая рука Лютера, чья скромная бедность так сильно поразила Дамиана во время его визита в Виттенберг несколько лет назад. Садолето, его посредник, Дамиан и Меланхтон образовали тонкую нить, которая могла скрепить стремительно разваливающуюся Европу[256].

Со свойственной ему энергией и оптимизмом Дамиан немедленно взялся за эту миссию; он написал Меланхтону через посредника в Аугсбурге, передав предложение Садолето о соборе в Мантуе и приложив собственное письмо, чтобы увеличить шансы на благосклонный прием. Воодушевленный Дамиан пошел еще дальше, используя переведенный им трактат Загазабо об Эфиопской церкви, чтобы доказать, что нужно воспользоваться моментом и примирить не только протестантскую и католическую церковь, но и все христианские церкви мира, и что собор имеет право добиваться от Папы необходимых уступок. В число получателей трактата был включен и Лойола – в надежде, что его удастся привлечь к делу. Если собор намерен найти способ преодолеть раскол между двумя ветвями западного христианства, то не следует ли воспользоваться возможностью создать более масштабный союз с народами всего мира, с людьми, которые, возможно, в чем-то отличаются, но обладают определенными общими базовыми представлениями? Дамиан сам съездил в Мантую, чтобы встретиться со своим другом Иоанном Магнусом, собиравшимся присутствовать на соборе в качестве главы Шведской церкви в изгнании; возможно, собор получится использовать еще и для того, чтобы обуздать жестокое обращение шведов с лапландцами – еще одно дело, близкое сердцам обоих друзей. Все, что требовалось Европе, чтобы взять курс в сторону большей терпимости, – несколько человек, готовых ослабить веревку и сохранить ее в целости, перехитрив тех, кто изо всех сил старался ее порвать[257].

Возможно, это была всего лишь глупая надежда, и истинное милосердие проявилось в том, что Эразм не дожил до крушения последнего шанса на мир в Европе – неудачи, которая имела также серьезные последствия для отношения западного христианства к инаковости внутри своих границ и за их пределами. Великий человек умер в 1536 году, за год до предполагаемого собора, и, как узнал Дамиан из писем людей, близких к учителю в конце жизни, в предсмертные минуты он категорически отказался принять ту или иную сторону. Можно определенно сказать, что он умер добрым христианином, хотя, возможно, до гробовой доски держа язык за зубами, он в каком-то смысле попытался унести с собой из мира часть гнева, став мучеником беспристрастности. Удрученный Дамиан до конца жизни хранил при себе свидетельства их дружбы, и, хотя он отказался от плана отредактировать полное собрание