глаз, занимались просушиванием листов. Первые редакторы отмечали сходство между историей Камоэнса и эпизодом из жизни Юлия Цезаря, который, говорят, во время битвы при Александрии выплыл на берег, держа над водой рукопись своих «Записок о Галльской войне»[272]. Однако предположение, что это уменьшает шансы на подлинность истории Камоэнса, упускает суть: подобные рассказы всегда в каком-то смысле являются актом мифотворчества, ритуалом, вплетающим новую нить в ткань легенды[273].

На этом ритуалы не закончились. Позднее утверждалось, что часть спасенной при кораблекрушении поэмы была написана в некой пещере на острове Макао, где поэт любил уединяться. Это позволяет поставить «Лузиады» в один ряд с другими подобными «пещерными» текстами, которые появляются из темноты земли, изрекая скрытые истины подобно пророчествам пифии: считается, что Откровение Иоанна создано в пещере на острове Патмос, Иероним сделал перевод Вульгаты[274] в гроте близ Вифлеема, а философ Раймунд Луллий из королевства Майорка, как говорят, раскрыл секреты арабской мудрости, обосновавшись на девять лет в пещере с мусульманским рабом. Трагический аспект к этой части легенды добавляет еще одна история, рассказанная, вероятно, самим Камоэнсом: хотя при кораблекрушении удалось спасти поэму, погибла женщина, которую поэт любил. Интересно, что этот сюжет поразительно похож на легенды из вьетнамской литературы об утонувших возлюбленных, унесенных ревнивой водой, как, например, жена из классического труда XVI века Truyên Ky Man Luc («Сборник странных историй»); ее преследует очарованное морское чудовище, женщина долго избегает его, но в итоге исчезает в водном царстве. Утонувшая возлюбленная Камоэнса именуется просто Динаменой (так звали одну из нимф в древнегреческой мифологии), однако современники сообщали о китайской любовнице, которую поэт вез с собой из Макао.

Ах, Динамене! Твой растаял след,

И хоть любовь пылает с прежней силой,

Я больше не увижу нимфы милой,

Покинувшей так рано этот свет!

Какая пытка: до скончанья лет

Грустить вдали – из-за судьбы постылой,

Велевшей волнам стать твоей могилой,

На наше счастье наложив запрет!

Смерть не дала нам вымолвить ни слова

В тот миг последний, черным покрывалом

Твой светлый взор окутав навсегда.

О, море! Небо! Ярость Рока злого!

Чтоб это горе показалось малым,

Возможна ли еще страшней беда?[275]

Какая бы доля истины ни была в этой истории, невозможно отрицать один печальный факт: нет ни малейшего шанса, что поиск в архивах установит подробности смерти бедной китаянки, а тем более обстоятельства, при которых она предпочла оставить привычный мир и отправиться в долгий опасный путь с неудачником, которого ждет тюрьма. Но независимо от того, полностью ли правдив этот рассказ, Камоэнс отвел важное место в своем повествовании нимфам, спасающим моряков в море, и богиням океана, усмиряющим шторма; им даны греческие и латинские имена, однако им также придано необычайное сходство с А-Ма, покровительницей китайских мореходов, храм которой стоял по другую сторону залива от португальской фактории в Макао. Была ли история о Динамене выдумкой первых читателей, которые сами грезили о любовных интрижках с экзотическими женщинами, или именно потеря реальной китайской возлюбленной оказалась отправной точкой представлений Камоэнса о море, наполненном женщинами, спасающими мужчин от бездны? Мысль, что подобные вещи вообще могут стать предметом дилеммы, сама по себе фантасмагорична; в действительности же игра воображения часто разрывает как у писателя, так и у читателя любые простые взаимосвязи между фактом и вымыслом. Поэзия – это способ солгать, чтобы приблизиться к истине, к тому, что действительно хочет сказать автор[276].

Однако алхимический процесс превращения несчастного случая в миф начнется далеко в будущем, а пока Камоэнс был всего лишь человеком, выброшенным на неизвестный берег с несколькими фрагментами истории, которые никому не продашь. В тот период дельта Меконга служила границей между государствами Камбоджа и Чампа, хотя на севере Чампу постепенно поглощало царство Дай Вьет. Большинству европейских путешественников этот регион был неизвестен – точнее будет сказать, что скорее забыт, нежели неизвестен, если учесть, что культура Ок Eo на Меконге имела контакты с Древней Грецией и Римом, а при современных раскопках обнаружены монеты и медальоны Марка Аврелия. В классической географии память об этом регионе за прошедшее время безнадежно спуталась и ни на что не годилась. В этнографическом труде о народах Юго-Восточной Азии, составленном в конце XVI века, отмечалось лишь, что Кампучия (Камбоджа) является суверенным государством и граничит с королевством Сиам, и добавлялось, что о ее ритуалах и обычаях в настоящее время ничего не известно. На самом деле существовало одно невнятное сообщение о камбоджийской культуре, оставленное тем же монахом-доминиканцем, который впоследствии создал одно из первых подробных описаний Гуанчжоу. Его привлекли слухи о том, что Камбоджа – государство, созревшее для обращения в христианство, однако жестоко разочаровало встреченное сопротивление со стороны брахманской элиты. Казалось, что бессмысленно предлагать им христианские небеса, когда у них уже есть 26 собственных и лабиринт загробных жизней, чрезвычайно озадачивший бедного доминиканца. На одном из этих небес святые люди, жившие на земле в диких местах, получали возможность провести вечность, сидя под освежающим ветерком, а на другом обитали сферические боги, которые даровали добродетельным людям честь тоже принять форму шара[277].

Доминиканец мало продвинулся в изучении идей буддистов и брахманов, с которыми столкнулся, но, похоже, понял один ключевой аспект местной веры – догмат, привлекший также и внимание Камоэнса. Хотя дельта Меконга должна была стать центральной частью мифической истории Камоэнса, он посвятил ей в своем труде всего несколько строк:

Смотри: Меконг потоком полноводным

Через поля Камбоджи протекает,

Теченье рек бурливых и свободных

Он с жадностью великой поглощает.

Народ сих мест, простой и беззаботный,

Животных самых разных почитает,

Считая, что их всех за их деянья

За гробом ждет немедля воздаянье[278].

Если отношения между человеком и животными в Южной Азии некоторое время вызывали у европейских наблюдателей удивление, то осознание того, что многие люди верят, что животные не только вовлечены в судьбу человека, но и в равной степени разделяют ее, требовало более тщательного осмысления. Камоэнс тоже упоминает в «Лузиадах» этот анимизм – веру в то, что у животных есть душа, и притом душа, подобная душам людей, – когда обсуждает жрецов-брахманов в Индии: по его словам, завет того, кто имя дал науке, они с упорством ярым соблюдают[279]. Эта скрытая аллюзия на древнего философа Пифагора – главного сторонника метемпсихоза, или реинкарнации в