переложение Песни Песней, в котором пылающая душа влюбленного созвучна парящим нотам, поющим птицам, цветущим деревьям и пробуждающимся виноградным лозам: вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние[291]. Но звучали и более мрачные произведения, например, слова пророка Михея, написанные как причитания, рвущиеся из темницы:

Не радуйся ради меня, неприятельница моя!

хотя я упал, но встану;

хотя я во мраке, но Господь свет для меня[292].

Возможно, Дамиан объяснял людям, не знакомым с полифонией, что музыку можно воспринимать как течение воды. Это сравнение он использовал в хвалебных стихах своему кумиру Жоскену де Пре, а однажды подробно изложил двум друзьям во время прогулки в лесу под Лёвеном. По воспоминаниям одного из них, Дамиан остановил их у реки, протекающей через Хевер, и сказал, что в великолепном беге шелестящего потока, отскакивающего от гальки и камней, можно услышать чудесные гармонии, словно духи поют под водой, и все их голоса вырываются наружу одновременно. То, что для торопливого и невнимательного уха казалось просто журчанием, на самом деле представляло собой чудо контрапункта: каждая струя поднималась на должный уровень, каждая звучала по-своему, и даже без одной из них полнозвучие было невозможным[293].

Не только Дамиан слышал в движении жидкости голос, выступающий против понимания гармонии как полного согласия, сводящегося к точным и статичным законам. Во Франции Мигель Сервет, как и Везалий, бросил вызов авторитету классической медицины и одним из первых описал циркуляцию крови в организме[294]. Его сожгли на костре, а труды внесли в Индекс запрещенных книг за содержащиеся там идеи, в том числе за предположение, что жизненное начало человека заключено не в мозге, сердце или печени, а в потоке крови по венам, «животном духе», который сближает «венец творения» с другими созданиями, возвращая животным полный смысл слова anima (душа)[295]. Слава Леонардо да Винчи зиждется на необычайной точности его рисунка, ассоциирующегося для многих с «Витрувианским человеком», раскрывающим простую, но элегантную геометрию человеческого тела; однако в последние годы жизни Леонардо навязчиво зарисовывал формы падающей каскадами воды и описывал структуру серповидных волн, будучи заворожен бесконечно сложной и мимолетной природой их симметрии. Мысль, что материальный мир изменчив, текуч и не поддается описанию, казалась опасной и революционной для античной философии, и именно в противопоставление ей Платон выдвинул свою концепцию неподвижного, неизменного метафизического мира – единственного мира, который стоит знать или даже вообще можно знать, – концепцию, впоследствии принятую христианством. Идея, что поток имеет собственный смысл, а не является просто фоном, оттеняющим совершенство вечно незыблемых реалий, грозила разрушить основы миропонимания, выдвигая на их место историю, не поддающуюся делению на регионы и периоды, историю, подобную воде, которая может смести все существующие структуры вместе с сопутствующими им верованиями[296].

В качестве последних штрихов к своей хронике Дамиан написал предисловие, где изложил собственное представление о поставленной перед ним задаче, а также соображения о природе истории. Он решил взяться за написание хроники, несмотря на свои слабые способности, поскольку считал, что поручение кардинала-инфанта Энрике требовало пересказать все деяния короля Мануэла, а не только важные и достойные; и, кроме того, его долг – правдиво воздать всем людям хвалу или порицание, которых они заслужили. Многие историки, отмечает он, начинают свои хроники с восхваления истории, но эти восхваления всегда суживают ее рамки: ведь история бесконечна, и потому ее достоинства также нескончаемы, и их нельзя ограничивать никакими пределами. Бесконечность истории смеется над попытками свести ее к законам, правилам и прецедентам – иллюзиям порядка, достигаемого только за счет игнорирования большей части мира. Как и в случае с рекой, история была для Дамиана погружением в журчащий поток, настраиванием слуха на контрапункт сходства и различия, когда одно неполно без другого[297].

XVI

Рассказ о племени

Но есть и другой способ рассказывать историю. Обескураживающая полифония архива с его мириадами голосов и отсутствием явной сквозной логики открывает возможности для тех, кто предлагает определенность, способ взглянуть на вещи так, чтобы мир обрел смысл. Эта сингулярность, при которой хаос мира выравнивается, служит тотемом, объединяющим всех, кто разделяет одно и то же видение. Однако построение этой общей судьбы требует перестройки прошлого, упорядочивания долгого и извилистого пути таким образом, чтобы стало ясно, что у него может быть только одна конечная точка.

В следующий раз мы видим Камоэнса в 1569 году, когда Диогу ду Коуту – будущий хронист, основатель и гуарда-мор португальского архива в Гоа – повстречал поэта на обратном пути в Португалию в крепости, недавно построенной в Восточной Африке одним из будущих архитекторов дворца Эскориал в Мадриде. В Мозамбике (писал Коуту много лет спустя) мы нашли принца поэтов той эпохи, моего попутчика и друга Луиша де Камоэнса, настолько бедного, что он зависел от друзей в пропитании, и мы снабдили его всем необходимым, чтобы он смог вернуться в Reino. Той зимой в Мозамбике, пишет Коуту, он вносил последние штрихи в «Лузиады», чтобы их можно было напечатать. Каким образом (и даже когда) Камоэнс вернулся в Индию с берегов Меконга, в каких злоупотреблениях в Макао его обвинили, как он снова впал в нищету и все же сумел добраться как минимум до Мозамбика – все это он обходит молчанием, оставляя лишь те фрагменты своей жизни, которые вписываются в историю, хотя ходили слухи, что денежные проблемы преследовали его по всему миру, и что он застрял в Мозамбике для выплаты 200 крузадо долга, который накопил в Гоа. Что бы ни несли ему эти вычеркнутые годы, они измучили его, и заключительная песнь его поэмы начинается с молитвы о помощи в этой последней работе, с просьбой вернуть ему потерянное желание писать и дать силы завершить работу, прежде чем возраст и печаль унесут в черную реку забвения и вечный сон[298].

Поэма, которую Камоэнс заканчивал в Мозамбике, начиналась тоже там, открываясь, как того требовал стиль эпоса, в середине дела[299], когда Васко да Гама находился на полпути в Индию во время своего путешествия 1497–1498 годов. Предав себя морским опасностям на хрупком дереве, да Гама неизведанными путями оказывается в Индийском океане, и к нему приближается флотилия небольших судов с невинным народом, который радуется вину в стеклянных кубках и заявляет, что следует закону, которому учит великий потомок Авраама, ныне правящий миром, сын еврейской матери и язычника-отца. Космополитическая и сильно арабизированная культура,