бумажную поверхность, тем не менее привносили в архив неофициальные истории, свидетельства лиц, не входивших в государственную бюрократию, чей взгляд на мир не был сформирован стандартными протоколами[287].

Именно эти другие голоса в архиве отвлекали Дамиана от порученной ему задачи – точно так же, как при описании Лиссабона он переключался на морских жителей. Собирая документы о португальских завоеваниях в Северной Африке, он прикипел к истории Яхьи бен Тафуфа, магрибского героя из Сафи, который из-за любви отказался от своего народа и преданно служил португальцам, однако в конце концов его предали те, кто так и не смог ему полностью доверять. Желание Дамиана рассказать эту историю побудило его не только разыскать в архиве письма бен Тафуфа и переписать из них жалобы на неблагодарных португальцев, указав даты в соответствии с мусульманским календарем, но и найти информацию, как эта история выглядела с другой стороны – такой рассказ он нашел в трудах земляка бен Тафуфа Льва Африканского. В его распоряжении также имелась рукописная история Молуккских островов, оставленная в наследство одним другом, который полагал, что цивилизации Востока опережают западные, и который, очевидно, считал, что хронист сочувствует этой идее. Когда Дамиан решил написать об обращении Конго – победе христианской веры и доказательстве, что экспансия Португалии являлась божественной миссией, – он нашел письма правителя этой территории, носившего христианское имя Афонсу, и внес их в хроники слово в слово, несмотря на пространность. Глядя на документы, включенные Дамианом, трудно понять, в чем заключался триумф португальцев: вместо этого мы видим человека, который по-прежнему горько сетует, что за обращение в христианство его отвергли и собственный народ, и родной отец, который с великим презрением и глубокими страданиями изгнал нас в далекие страны, где вдали от его взора и его милости мы прожили долгое время. Хотя Афонсу вернулся из изгнания с поразительными религиозными взглядами – он знал тексты пророков, Евангелия и жития святых лучше, чем любой европеец, спал с книгами и забывал есть и пить, – теперь его презирал народ, который восстал и попытался свергнуть его в пользу брата. Трудно не видеть мучения этого человека, который даже полагал, что его собственный народ был открыт португальцами, и который в одиночку на другом конце света навязывал заморскую веру не желающим этого людям. То же самое можно сказать и о правителе Кочина, одном из тех союзников, для которых Португалия была другом до первой беды, хотя сам он до смерти оставался верным стране, не питавшей интерес к его жертве. Греки и римляне [комментирует Дамиан] могут писать об императорах, королях, принцах, республиках, городах и частных лицах, которым приличествует великая похвала за то, что держат свое слово, как того требует доверие: но я не думаю, что истина и вера, с которыми король Кочина защищал и охранял наших людей, хуже тех примеров, что с большим восхищением описаны в их книгах[288].

В руках Дамиана история Португалии и даже Европы начала трещать по швам. Его хроники настолько насыщены рассказами о королевстве Мономотапа, обычаях гуджаратцев, рассуждениями о гигантском каменном всаднике, найденном на Азорских островах, генеалогией персидского шаха Исмаила, зарождением шиитской веры и описанием обычаев питания в Ормузе и Малакке, что трудно точно сказать, о чьей истории идет речь. Характеру и достоинствам короля Мануэла уделено меньше строк, нежели характеру и достоинствам слонов, которым посвящен фрагмент из 2000 слов, где рассказывается о мудрости и необыкновенных талантах этих животных. Кроме того, Дамиан придумал элегантный метод обойти запрет продавать в Португалии его сочинение о религии и культуре Эфиопии: он попросту включил его бо́льшую часть – свыше 20 заполненных страниц в две колонки – в официальную хронику королевства, поместив в центр португальской истории свидетельства армянина и эфиопа, которым демонстрировали презрение во время их визитов и отказали даже в причастии, лишая шанса на спасение, которое так горячо проповедовали в других местах. На этих страницах мы также находим свидетельства образованности чернокожих женщин: сообщения о книгах, написанных королевой-матерью Ылени из Абиссинии и сестрой короля Конго, которая занималась обучением в школе, построенной для тысячи знатных жителей государства[289].

Включение других голосов сопровождается стремлением умерить триумфальность португальских и европейских изложений истории. Дамиан открывает свой рассказ о плаваниях Васко да Гамы словами, что многие португальцы ошибаются, утверждая, что они первыми проплыли по этому маршруту: просто человечество забыло этот путь на долгое время. Наиболее вызывающий факт – то, что особые моменты национального бесславия помещены в качестве крещендо в окончания первых трех частей четырехчастной хроники. Пожалуй, самым впечатляющим из них является длинный и подробный рассказ в конце первой части – о том, как в Пасхальное воскресенье 1506 года толпа выступила против новых христиан – тех евреев, которые предпочли обращение изгнанию, – и за два дня убила более 1900 человек. Хроника бестрепетно описывает, как жители Лиссабона и немецкие моряки, возглавляемые двумя монахами, вытаскивали новообращенных с женами и детьми на улицы и бросали их живыми или мертвыми на костры, которые поддерживали подростки и рабы, – свидетельство жестокости даже к детям и младенцам, их хватали за ноги, разрывали на куски и в пьяном угаре разбивали о стены. Толпа вытаскивала людей из церквей, грабила их дома, а также сводила счеты с теми, кто даже не являлся новообращенным. Дамиан не дает этому злодеянию оказаться единичным и экстраординарным событием: он отводит несколько страниц той жестокости, с которой еврейских детей разлучали с родителями для перевоспитания – ужасающее (по словам Дамиана) дело, которое не только породило массу горя, скорби и слез среди евреев, но и изумляло самих христиан, поскольку ни одно создание не потерпит, чтобы его детей разлучали с ним, а посторонние, которые видят подобное, почти ощущают, что это проделывают с ними, а в особенности разумные создания, для которых законы природы очевидны. Эти законы заставляли многих старых христиан с болью внимать воплям, рыданиям и сетованиям евреев[290].

Как представление Дамиана об истории провокационно вырывалось за границы своего народа, так и его жилище было открытым: в периоды отдыха от написания хроник его комнаты в башне набивались иностранцами и гостями из других городов – и де Гойш хвалился этим. Желанными гостями становились все, особенно музыканты – среди них был фламандец Эразмо, француз Jacques que faz os oculos («Жак, изготовляющий очки»), поляк Ханс Пелке и немец Тибальдо Луиш, и после трапез они по обыкновению исполняли органные мессы и мотеты – полифоническую музыку, прекрасно знакомую хозяину, но все еще чуждую большей части португальских слушателей. Среди собственных сочинений Дамиана – ликующее