зданиях» и так далее. Материалы, содержавшиеся в этих книгах, давали свежий взгляд практически на все аспекты европейской жизни, и перевод, оценка и переваривание этой непривычной точки зрения требовали огромных усилий. Объемы и необычность информации не могли не пугать, и возникал вопрос, каким образом европейские писатели могут отреагировать на этот колоссальный поток новых знаний и идей. Чтобы бродягу-поэта вроде Камоэнса услышали в шуме и сумятице эпохи, требовалась история совершенно необыкновенной мощи[265].

Именно в этот период жизни вокруг Камоэнса начинают разрастаться увлекательные легенды. Хотя некоторые основные факты этих историй находят отражение в исторических документах, безвестность, в которой он прозябал, теперь обернулась одним из его главных активов: в отсутствие других свидетелей мир знал о происходящем только с его слов. Как и многие романтические истории эпохи Ренессанса, новая жизнь Камоэнса началась с кораблекрушения в Южно-Китайском море во время возвращения из Макао. Известно несколько кораблекрушений, которые могли бы стать подходящими кандидатами, однако определенности в этом вопросе нет[266]. И хотя поэт никогда не рассказывал об этом событии в подробностях, очевидно, что такой опыт лег в основу описания многих морских катастроф из его эпической поэмы, например, шторма, который он придумал, чтобы усилить триумф прибытия Васко да Гамы к берегам Индии, когда жалкие попытки моряков зарифить паруса и вычерпать океан из корабля не могут противостоять разрушительной силе гневного ветра.

И ветры, на армаду ополчась,

Неслись с такою силой исступленной,

Как будто снова сокрушить решась

Незыблемую башню Вавилона[267].

Волны разбивались о тучи, открывались тайные внутренности глубин, четыре ветра пытались сокрушить машину мира, черная жуткая ночь озарялась молниями, от которых пылало все небо.

Незыблемые горы распадались,

Не в силах злым волнам сопротивляться!

Треща, деревья мощные ломались,

Устав с ветрами дикими сражаться!

Из недр подземных корни вырывались,

В земле не в силах слабой удержаться[268].

Хотя ужасов шторма хватало, чтобы разбить вдребезги представление моряка о мире, шторм все же был предпочтительнее того момента, когда корабль шел ко дну, оставляя выжившего плавать в безбрежных просторах океана, простиравшегося во все стороны на целую вечность, и бедняга не понимал, насколько далеко от его сражающихся рук и ног находится морское дно или берег. Если человек и знакомится с бесконечностью, то исключительно здесь: потеря представления о масштабе открывает бездну, причем такую бездну, которую потом трудно стряхнуть и которая всегда рядом, стоит вам просто закрыть глаза. Океанские плавания в описании Камоэнса – то глотать, то быть проглоченным, словно оказаться в брюхе огромного зверя, барахтаться посреди извивающихся волн, захлебываться соленой водой и быть выброшенным на берег. Возможно, именно подобные ощущения послужили основой для японской веры в подводное царство разумных и мстительных ящериц, о котором рассказывается в сообщениях того времени. Иезуиты с насмешкой отвергли эту идею, гордо заявив, что в Европе все подобные истории о морских обитателях считаются сущей чепухой, хотя далеко не факт, что это утверждение было истинно. Темная подводная бездна за зеркалом воды долгое время являлась параллельной вселенной, благодаря которой можно было осмысливать надводный мир, как в легенде об Александре Македонском, где его гордость своими завоеваниями смиряется во время путешествия под водой по огромным морским царствам, которыми он никогда не сможет обладать. Но эта зияющая бездна одновременно наделяла огромной силой того, кто сумел встретиться с ней лицом к лицу и пройти через нее, кто выжил и заставил умолкнуть не видевших этого.

Камоэнс создает это ощущение головокружительности кораблекрушения и блаженного состояния выживших людей в первом из двух упоминаний о своей катастрофе, где он описывает, как сумел выбраться на берег, хотя его жизнь висела на волоске, он спасся чудом – не меньшим, нежели случилось с иудейским владыкой, продлившим себе жизнь. Сравнивая себя с ветхозаветным царем Езекией, Камоэнс претендует на то, чтобы пройти, как тот правитель, во врата преисподней и вернуться с видением, подобным тому, что было даровано его правой руке Исаие, гласу вопиющего в пустыне[269]. При всей грандиозности этих притязаний не приходится сомневаться, что берег в районе дельты Меконга (которая, как мы узнаем позже, была местом катастрофы) способен сломить любого европейца. Заиленное дно реки и болотистая береговая линия воплощали кошмар неопределенности: потерпевшие кораблекрушение не понимали, действительно ли они достигли безопасного берега или же это просто еще один вид бездны, стремящейся затянуть пловца в свои вязкие глубины. Штормы в великом камбоджийском эпосе «Римкер» – созданном примерно в то же время, что и эпическая поэма Камоэнса – отличаются тем же кошмарным смешением стихий, что описано в «Лузиадах»: белые кони вырывались из поверхности океана, вода казалась небом, а морское дно – облаками, волны переворачивались и обращались в белую пену. В другом португальском сообщении того времени о кораблекрушении в болотистой местности рассказывается, как выжившие, по плечи погрузившись в грязь, начали причитать и бить себя, словно обезумевшие и одержимые случившимся[270].

Именно посреди всего этого природного апокалипсиса и оказываются «Лузиады». Если и существует что-то, к чему океан еще более враждебен, нежели к человеку, так это бумага, для которой само прикосновение воды – смерть, а значит, речь действительно идет о почти чуде: во время катастрофы Камоэнс спас черновик поэмы, держа его над водой, пока плыл к берегу около устья реки. В самом конце своего эпоса, в пророческом видении португальской экспансии на Дальний Восток после эпохи да Гамы, Камоэнс описывает Меконг и в первый и единственный раз прямо говорит о кораблекрушении:

Омоет это тихое теченье

Злосчастные, но сладостные песни,

Познавшие все тяготы крушенья,

Позор и глад, немилость сил небесных,

Бесчестных приговоров исполненье

Над тем, чьей лиры звучной и чудесной

Капризная удача не касалась,

Хоть слава этой лиры не чуралась[271].

Поэма еще до ее публикации вливается в избранную библиотеку тонувших книг и в еще более редкую компанию произведений, которые выжили, вернувшись из воды, – подобное выживание всегда наводит на мысль, что они сохранены для какой-то высшей цели. За 30 лет до этого кораблекрушения основатель империи Великих Моголов не спал всю ночь, высушивая бумагу у костра, когда муссонный ураган чуть не уничтожил его эпический автобиографический труд «Бабур-наме». Бабур описывает, как собрали промокшие документы, завернули их в шерстяное одеяло и положили под ложе, а затем развели огонь и до рассвета, не сомкнув