европейской традиции – указывает на опасность доктрины, название которой он даже не отваживается произнести; ведь если одна душа может воплощаться в разных животных (а такое постоянно встречается во вьетнамской литературе об оборотничестве), то это заставляет предположить, что между человеком и зверем нет существенной разницы. Записи о камбоджийских верованиях, оставленные монахом-доминиканцем, дают некоторое представление, с какими трудностями сталкивались европейцы в понимании этих немыслимых вещей. Он пишет, что у местных жителей семь и двадцать небес, куда, по их словам, попадают все живые существа, даже блоха и вошь, ведь они утверждают, что у этих существ тоже есть души, и поэтому они должны жить в другом мире. Выбор блохи и вши в качестве примеров показывает, что доминиканец доходит до крайности, проверяя, действительно ли его собеседники могут верить (как им кажется), что человек, образ божий, обладает той же духовной сущностью, что и эти совершенно несообразные паразиты[280].

Трудности даже с простым представлением себе такой веры свидетельствуют о серьезном вызове, который она бросала европейским идеям – и не только в узких вопросах теологии, но и во всех этических и философских идеях, которые из них вытекали. Если человек не уникален в обладании душой, то, следовательно, нет причин верить, что весь ход истории связан с драмой его спасения; также нет причин полагать, что он может стать бессмертным, просто сделав себя непохожим на других животных, воздерживаясь от тех «животных» инстинктов, которые для авраамических верований являлись антиподом благочестия. Анимистическая вера в то, что души всех животных одинаковы, грозила стереть все границы между человеком и животным; это забавно показано в эпизоде «Путешествия на Запад», где царь обезьян Сунь Укун просматривает документы загробного мира:

Чиновник поспешил в канцелярию, вытащил там несколько папок с документами и десять книг со списками и стал одну за другой просматривать их. Он проверил список обыкновенных насекомых, насекомых, покрытых шерстью, крылатых насекомых, чешуйчатых, но нигде не обнаружил имени Сунь Укуна. Тогда он взялся за списки обезьян, но и здесь Сунь Укуна не оказалось. А надо вам сказать, что обезьяны, хоть и похожи на человека, а в списках людей не числятся. Есть у них сходство и с животными, но они не живут в какой-либо определенной стране. Похожи они также на зверей, однако не подчиняются Цилиню и, несмотря на свое сходство с птицами, не подвластны фениксу.

Но нашлась еще одна книга, которую Сунь Укун решил проверить сам. И вот здесь он прочитал: «Душа номер 1350»[281].

Идеи, встреченные на Востоке, грозили насмешкой над всем, что европейцам казалось священным. Посеянные сомнения требовалось заглушить, и ставки были как никогда высоки[282].

На самом деле не всех существ ожидала одинаковая участь, как полагали португальские авторы, – жители региона все чаще думали, что португальцы в духовном плане выходят за нормальные рамки, а это означало, что Камоэнс очутился на глубоко враждебной территории. В одном из сообщений из Камбоджи, относящемся ко времени его кораблекрушения, говорится, что местные жители считали португальцев пресловутой расой бородатых мужчин, которые обогащаются, разведывая земли и действуя как купцы, а потом возвращаются, чтобы нападать и грабить, как преступники; они поджигают наши дома и поля искрами от головешек, торчащих из их ртов и превращающихся в белый пепел, когда они дуют на них. Подобное восприятие некоторой неестественности европейцев проявлялось разными способами. Мусульманские читатели «Рамаяны» долгое время полагали, что столицей государства демонов Ланка являлся город Рим. А по берегам Южно-Китайского моря распространялись рассказы о неких загадочных существах, обитающих в джунглях и исключенных из экономики душ; жители Молуккских островов называли их явас или бири-бири. Эти голубоглазые и длинноволосые чудовища когда-то были правителями, но деградировали и оказались ниже любого животного, ибо они больше не соблюдали даже звериных законов. Говорили, что явас – не кто иные, как португальские колонизаторы и изгнанники, бесчинства которых в местах высадки вошли в легенды. Эти существа считались настолько низкими, что им недоступно даже утешение смерти: записанные много веков спустя истории о явас утверждали, что это не потомки португальцев XVI века, а такие же, как они, люди, прибывшие сюда сотни лет назад и с тех пор обитавшие в диких местах – нежить, стоящая ниже уровня других живых существ[283].

То, каким образом Камоэнс избежал позорного приговора к вечному скитанию в джунглях, осталось за рамками исторических документов. Вероятно, это было не очень интересно и не вошло в мифы, окружавшие поэта: хотя культура дельты Меконга еще некоторое время оставалась загадкой для европейцев, между другими крупными портами региона существовало регулярное морское сообщение, и монах-доминиканец без труда покинул эти места, когда решил, что Камбоджа – гиблое дело. И хотя чудесное спасение не избавило Камоэнса от ожидавшей его тюрьмы, теперь он обладал как минимум зачатками легенды, связавшей его собственную судьбу с будущим Европы – вместе тонуть или плыть.

XV

Земля за ветрами

Дамиан вернулся в Португалию в 1545 году в возрасте 43 лет; вскоре после этого принял должность гуарда-мора Торре-ду-Томбу – хранителя королевского архива. Он приехал не прямо из Падуи, а провел еще несколько лет в Лёвене, однако возвращение на родину становилось все более неизбежным. Несмотря на то, что он старался держаться подальше от проблемных дискуссий, женившись на голландке из известной католической семьи и публикуя работы, демонстрирующие лояльность императору, становилось очевидно, что стены космополитического мира, в котором он прежде вращался, постепенно смыкаются. Критическая точка была достигнута, когда французская армия осадила Лёвен, и Дамиан рискнул жизнью, чтобы спасти свой второй дом: он использовал свою роль переговорщика, чтобы заставить французов поверить в приближение императорских подкреплений, которые освободят город. Французы отступили, и город был спасен, однако Дамиан остался у врагов заложником, и вскоре уловка вскрылась. Его ждала участь бедняка из книги Екклесиаста, мудрость которого помогла городу, но осталась невознагражденной. И сказал я: мудрость лучше силы, и однако же мудрость бедняка пренебрегается, и слов его не слушают[284]. Ему не помогли ни связи в Италии, ни имперский двор, ни даже неблагодарный город Лёвен, и с просьбой о выкупе пришлось обратиться к португальской короне. Де Гойш вернулся на родину блудным сыном, не сумел занять важный пост при дворе (хотя его кандидатура и рассматривалась), а вместо этого получил незавидную должность составителя хроник королевства, которая разрушила жизнь многих людей до него. Но хотя такая незаметность и отсрочила его участь, ее не хватило, чтобы спастись от эпохи, жаждущей открыть старые раны