сочинений Эразма, когда не удалось найти никаких записей о желаниях автора на этот счет, стремление созвать собор в Мантуе стало еще одним способом почтить память мыслителя. Однако силы, противодействующие собору, оказались слишком велики. Меланхтон так никогда и не ответил на письмо Дамиана; французский король саботировал идею, опасаясь, что место проведения дает императору слишком большой контроль; германские государства, не входившие в империю, также отказались от участия, и весь карточный домик рухнул.

Иллюзии Дамиана, что великое разнообразие мира можно использовать для того, чтобы разрушить удобное деление на «нас» и «их», заменив его мозаикой нюансов и контрастов, быстро улетучились. Хуже того, ситуация менялась на противоположную: подобные нюансы использовались не для защиты бесконечного разнообразия, которое не поддается попыткам разделить его, а для обвинения оппонентов в опасном инакомыслии. Если протестанты заявляли, что статуи и святые католицизма похожи на идолов индийского многобожия, то ортодоксальные католики отвечали, что ненависть протестантов к этим статуям подозрительно напоминает исламскую иконофобию. Француз-эзотерик Гийом Постель, участвовавший в яростных дискуссиях о том, что означает для христианства растительный баран Татарии, недавно вернулся из посольства в Стамбул и присоединился к своему другу Лойоле в Венеции: вскоре он напишет подробное сравнение идей сторонников Реформации и мусульман. Хотя в конце концов в рядах иезуитов не нашлось места для Постеля и его все более диковинных религиозных теорий, язык крестового похода против Реформации стал общепринятым; он приобрел еще бо́льшую убедительность, когда некоторые ее деятели начали подвергать сомнению доктрину Троицы – после того как Эразм усомнился в подлинности единственного отрывка в Библии, где упоминается идея триединого божества; тем самым для некоторых оппонентов реформаторы оказались на одном уровне с мусульманами с их вероучением о едином Боге. Кальвин с другой стороны баррикад выступал против тех, кто отказывался сражаться за Реформацию; он именовал их «никодемитами» по имени фарисея Никодима, который поддерживал Иисуса лишь втайне. Вскоре обе стороны ополчились не только против открытых оппонентов, но и против тех, кто молчал, а в итоге даже против людей с безупречным поведением, но не кладущих сердце на алтарь веры. Тем временем кардинал Садолето продолжал борьбу, пока его не сочли внутренним врагом и не затравили, а Дамиан увидел предупреждение на стене[258] и попытался отговорить Садолето от дальнейших попыток связаться с Меланхтоном, а также попросил провокатора Роке покинуть его дом, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но уже нельзя было ни вернуть отправленные письма, ни спрятать раскрытые карты, ни перебросить кости: ловушка была расставлена, и Дамиану предстояло прожить остаток жизни под все более ощутимой угрозой казни[259].

Портрет Эразма работы Дюрера, который Дамиан до конца жизни хранил в запирающемся сундуке

Не все драматические события в Падуе происходили за закрытыми дверями. Одно из самых зрелищных представлений той эпохи готовил товарищ Дамиана по Лёвену, похититель тел Андреас Везалий, который, несомненно, принадлежал к компании Дамиана и, возможно, даже жил рядом с ним. Как показывают зловещие вылазки Везалия за частями тела в Лёвене, он относился к новому поколению натурфилософов, считавших личные наблюдения за миром природы ключом к более глубокому пониманию своего предмета. Как доктор Орта в Гоа высмеивал фармакологов, которые бесконечно изучали теорию, но не знали, откуда на самом деле берутся их лекарства, так и Везалий был убежден, что великие открытия ждут тех, кто имеет достаточно крепкий желудок, чтобы их совершить. Главная проблема, по мнению Везалия, заключалась в разорванной связи между практической анатомией (вскрытием человеческих тел) и медициной: грязную работу выполняли (если вообще выполняли) скромные помощники, а многие так называемые доктора никогда не опускали руку внутрь тех самых человеческих тел, на знание которых притязали. Он назвал это дурной фрагментацией врачебного искусства… введением в наши колледжи того мерзкого обычая, когда одни люди фактически вскрывают человеческое тело, а другие составляют сообщения о его частях; эти последние, возвышаясь на своих кафедрах, подобно галкам, с необыкновенным высокомерием каркают о том, чего никогда не делали сами, но что запечатлели в памяти. Для человека с амбициями здесь открывались заманчивые возможности: прошло почти два тысячелетия с тех пор, как Аристотель провозгласил, что внутренние части тела по большей части не изучены, и хотя позднеклассический автор Гален установил стандарты для Европы и Азии на следующие 1300 лет, Везалий считал, что нашел брешь в доспехах мастера. Чтобы отметить присуждение докторской степени в Падуе в конце 1537 года, Везалий устроил публичную демонстрацию своего искусства для всех желающих[260].

Фронтиспис опубликованного несколькими годами позже монументального анатомического труда Везалия «О строении человеческого тела» дает нам некоторое представление о его умении устроить зрелище. В зале невообразимо тесно: люди свешиваются с балкона над местами в партере, влезают на колонны, чтобы лучше видеть, рвутся вперед и застывают у самого края стола, одновременно и стараясь рассмотреть поближе, и отчаянно пытаясь не влететь в зияющее жерло вскрытого живота. Во главе стола находится устрашающий реквизит – скелет, установленный так, чтобы продемонстрировать структуру костей, но при этом он позирует, сжимая посох паломника и глядя в отчаянии вверх – жуткое напоминание о бренности жизни. В жадно глядящей толпе мы видим безбородых студентов и зрелых мужей, людей в шапках знатных венецианцев и в капюшонах монашеских орденов. Есть даже собака, которую привел с собой хозяин, и обезьяна на поводке, которая, кажется, вот-вот перепрыгнет через плечи владельца и устроит беспорядок. И в центре всего этого – сам Везалий, его рука буднично лежит на том месте, где разрезан труп и начинается бездна полости тела, а взгляд устремлен со страницы на человека, держащего книгу. Все помещение похоже на театр, и это не ошибка: подобная конструкция появилась в тот период именно как пространство для анатомии и лишь позднее стала использоваться для сценических постановок, хотя, возможно, здесь отражается естественная преемственность: в обоих случаях на всеобщее обозрение выставляются человеческие тайны. Везалий – как истинный мастер-импресарио – по этому случаю даже напечатал серию плакатов, на которых графически запечатлел то, что бо́льшая часть скученной толпы, вероятно, не могла увидеть. Они поясняли суть великого открытия, чтобы впоследствии люди могли похвастаться тем, чему стали свидетелями.

Фронтиспис к книге Везалия De Humani Corporis Fabrica libri septem («О строении человеческого тела в семи книгах»). На работе Яна Калькара изображен Везалий, вскрывающий труп; Дамиан мог видеть, как анатом делал это в Падуе

Скандальное шокирующее заявление, которое прославило Везалия на всю Европу, содержало все признаки героического эпоса: он свергает почитаемого древнего автора, ставит под сомнение все, что люди знают