также постоянный страх, что если вызов статус-кво окажется слишком серьезным, то последует негативная реакция, и снова исчезнет возможность изучать нехристианские произведения (даже умаляя их важность для понимания христианских ценностей). Также складывалось ощущение, что гуманизм считал себя частью бесконечной битвы между светом и тьмой, цивилизацией и варварством, ареной для которой служила бывшая Римская империя и ее цитадель Рим, частью исторической драмы, в которой остальному миру отводились лишь вспомогательные роли. Даже такие любознательные умы, как Дамиан, постоянно прибегали к аргументам, что эти далекие народы на самом деле включены в эту драму, только пока еще неизвестными способами; для большинства людей немыслимой являлась сама мысль о том, что могут существовать другие истории, сосредоточенные вокруг мест и событий за пределами Европы, грозившие отодвинуть на второй план историю самой Европы.

Даже если де Гойш впитал веру своего наставника в непрекращающуюся битву, он не подражал осторожности Эразма и не разделял его пессимизма в отношении возможности примирения. В течение четырех месяцев, что Дамиан прожил у Эразма, хозяина все сильнее тревожила беспечность, с которой молодой человек ввязывался в самые ожесточенные споры, бушевавшие на континенте. Поскольку Эразм уехал из Базеля в близлежащий Фрайбург, чтобы избежать конфронтации из-за своего отношения к протестантским церковным службам, Дамиан регулярно совершал сорокамильные путешествия между этим городами, перевозя письма Эразма и его друзей. Поселившись в гостинице «Аист», Дамиан погрузился в насыщенную интеллектуальную среду, которая, однако, оказалась яростно протестантской. Некоторые из его действий выглядели вполне безобидными – например, сотрудничество с каким-то другом Эразма, который жаждал доказать, что полифония не является современным изобретением, а была известна еще древним, что смешивание и гармонизация различных частей характерны для греческого мира. Хотя Эразм с подозрением относился к полифонии, сомневаясь в ее претензиях на античные корни и опасаясь, что она мешает понимать смысл исполняемых слов, Дамиан внес в этот проект свой вклад – композицию, написанную в подражание своему кумиру Жоскену. Однако в Базеле у Дамиана случались и более опасные встречи. Позже он утверждал, что в дверях какой-то базельской книжной лавки столкнулся с великим лютеранским географом Себастианом Мюнстером[238], а у входа в гостиницу однажды заметил протестантского теолога Симона Гринеуса[239], читающего книгу по философии, но не пошел к нему домой.

Многие встречи Дамиана нельзя было оправдать удобной случайностью. Во время своих разъездов по Европе он злоупотребил знакомством с Лютером и Меланхтоном, решив написать рекомендательное письмо одному португальскому другу, который хотел собственными глазами увидеть знаменитых еретиков. Дамиан также посетил Страсбург, где, по его словам, молчаливо согласился на предложение хозяина гостиницы пригласить на обед Мартина Буцера и Каспара Хедио – двух наиболее агрессивных сторонников реформаторства: подобная форма интеллектуального туризма, похоже, была обычным явлением того периода. Встреча де Гойша в Женеве с одним из самых бескомпромиссных деятелей Реформации произошла (по словам Дамиана) потому, что они остановились в одной гостинице. Этот человек (Гильом Фарель[240]) заявил Дамиану, что реформаторы понимают Евангелие лучше, чем сам апостол Павел; позднее он, вероятно, стоял за пресловутым «Делом о листовках» (Affaire des Placards) – массовым распространением в городах Франции гугенотских листовок, которые проникли даже к королевскому двору: по легенде, одну из листовок король нашел приколотой к двери собственной спальни. И было уже неважно, что друг Дамиана, желавший встретиться с Меланхтоном, верил, что сможет убедить еретиков в их заблуждениях, или что во время трапезы с Буцером[241] и Хедио[242] Дамиан обсуждал исключительно верования эфиопских христиан и то, какие пути это открывает к примирению в Европе: в Португалии складывалось впечатление, что Дамиан преломляет хлеб с врагом и, что еще хуже, при этом оставался бумажный след. Встревоженный Эразм написал Дамиану предупреждение, что, хотя простодушная невинность (притворная или нет) обеспечит определенное прикрытие его безрассудства, это не спасет его, если он продолжит переписываться с такими людьми, как Меланхтон и Гринеус. Друзья Эразма также беспокоились, что молодой ученик подвергает великого человека опасности и что та разумная дистанция, на которой Эразм удерживал деятелей Реформации, превратится в ничто, если Дамиана заподозрят в посещении этих мыслителей по поручению Эразма. Созрел план отправить Дамиана в Падую, где он мог бы продолжить учебу, не навлекая ненужных подозрений ни на себя, ни на других[243].

Много лет спустя вернувшийся в Португалию Дамиан увидит тревожное напоминание о тех горячих деньках в виде уведомления, прибитого к дверям каждой лиссабонской церкви: каталога запрещенных книг, который выглядел как перечень контактов Дамиана. Разумеется, там оказались все сочинения Лютера и Меланхтона, бо́льшая часть трудов Буцера, работы Мюнстера и Хедио, а также пьеса Жила Висенте Jubileu de Amores, спровоцировавшая скандал на торжествах в Брюсселе. Бо́льшая часть буквы D приходилась на труды Дезидерия Эразма, а чтобы исключить возможность обойти этот запрет, требовалось также уничтожать все книги без названий, без указания печатника или без имени автора.

Португалия стала первой страной, которая выпустила список запрещенных книг, «Библиотеку проклятых» – мрачный памятник силе письменного слова, стремившийся изолировать от мира некоторые труды. Примеру Португалии последовали другие страны, включая сам Ватикан, и в результате ограничения накрыли бо́льшую часть Европы. Больше не стоял вопрос, соответствуют ли действия или слова человека тому, что считается приемлемым; запрет книг был нацелен на регулирование территории молчания, стремясь сделать определенные способы видения мира невидимыми, а определенные мысли – немыслимыми. Эти списки грозили притупить остроту письменного слова как инструмента мысли: если мне не позволят умеренно дискутировать с образованными людьми, задавался вопросом один современник, то непонятно, зачем я научился читать. Однако составление этих списков также демонстрировало хрупкую природу ортодоксальности, когда коллективные заблуждения могут разрушаться слишком большим количеством людей, задающих неправильные вопросы. Великая ирония в том, что эти индексы запрещенных книг также породили одну из самых заманчивых воображаемых библиотек, когда-либо созданных, – запертую комнату или запечатанный ковчег со всеми мыслями, которые вам не положено думать, и вскоре включение в этот перечень из позорного клейма превратилось в знак почета. Среди позиций португальского списка и, возможно, первых книг, на печать или импорт которых был наложен запрет, оказались дамиановский перевод Екклесиаста и его трактат об обычаях эфиопского народа[244].

XIII

Внутри собаки[245]

Дамиан уже несколько лет жил в Падуе, когда неожиданно и не вовремя к нему нагрянуло несколько гостей. Первым объявился Роке де Алмейда – человек, которого он отправил из Парижа на встречу с Филиппом Меланхтоном и который, очевидно, надеялся, что собственноручно сможет остановить Реформацию. Роке появился в Падуе в состоянии крайней нищеты, сбросив свое монашеское одеяние и сменив имя на Иероним из Павии, и Дамиан