из милости приютил его. Второй – Симан Родригеш, один из шести первых соратников Игнатия Лойолы, которые поклялись в Париже достичь Святой Земли и открыть новую главу воинствующей Церкви. В 1537 году братству удалось добраться только до Венеции, где они провели год в ожидании корабля, который отвезет их в Левант. Позже Симан утверждал, что он, Дамиан и Роке когда-то были хорошими друзьями, хотя это делалось только для того, чтобы подчеркнуть, что выдвигаемые против них обвинения не вдохновлялись застарелой злобой. Как бы то ни было, очевидно, что ситуация в доме резко ухудшилась. Хотя Роке хвастался, что скрестил шпаги с самим Лютером и что великий человек в отчаянии рассердился и заявил, что иберийцы – просто софисты, было ясно, что из времени, проведенного в Виттенберге, он вынес нечто большее, нежели просто прикосновение к местному скептицизму. Напротив, Симана воодушевлял пример Лойолы, который разработал духовные практики, чтобы разогнать печаль, плащом окутывавшую его, и вызвать благочестивый экстаз – практики, обеспечившие ему неистовых преданных последователей. Роке начал высмеивать Симана за постоянные молитвы, говоря, что ему лучше было бы проводить время за чтением Писания, которое он, по его словам, так обожает, и предлагал Симану кусочки сыров и мяса, настаивая полакомиться ими в дни поста, – свежие сыры, подчеркивал Роке, чтобы отличать плетеную моцареллу или овечий сыр от выдержанных сыров падано, являющихся местным деликатесом. Роке также придирался к Симану по поводу его монашеского обета целомудрия (предположительно, он отказался от собственного) и цитировал библейские слова, что лучше вступить в брак, нежели разжигаться[246]. Если Дамиан и не стоял за всем этим, то уж точно не сдерживал провокатора и даже одолжил Симану книгу Лютера о Екклесиасте, чтобы соратник Лойолы лучше понял позицию северных еретиков[247].

Эразм отправил Дамиана в Падую именно потому, что она представляла безопасное убежище для беспечных болтунов – все более редкое место на континенте, – однако одновременно это означало, что здесь на поверхность выходили противоречия, которые в других местах гноились скрыто. Этот университетский город Венецианской республики был странным местом, и не в последнюю очередь потому, что полностью находился под властью stranieri – иностранцев, которые образовали здесь анклав, свободный от внешнего влияния. Как и в старейшем в Европе Болонском университете, местным уроженцам запрещалось занимать профессорские должности и даже становиться студентами, да и в целом запреты, призванные сохранить космополитический характер этого учебного заведения, распространялись на всех жителей области Венето. В университете сложились две группы студентов: ультрамонтаны (студенты с территорий севернее Альп) и цисмонтаны (с земель южнее Альп)[248]; причем заправляли всем ультрамонтаны, среди которых преобладали немецкие студенты, но во множестве имелись также поляки, венгры, французы и англичане. Студенты обладали значительными полномочиями в выборе преподавателей, которые читали лекции, включая ежедневные беседы по философии и истории, на которых Дамиан был постоянным слушателем. Сейчас, когда Болонья находилась под прямым папским правлением, Венеция и Падуя оставались одними из немногочисленных территорий, неподвластных папе и императору Священной Римской империи. Такой особый статус университета привлекал студентов, ученых и других людей со всей Европы, от Коперника и Везалия до Фрэнсиса Уолсингема[249] и Реджинальда Поула[250], а также второго по известности гуманиста той эпохи Пьетро Бембо, на попечение которого Эразм с некоторой ревнивой неохотой передал своего молодого ученика[251].

Падуя также претендовала на роль духовной родины гуманизма; движение за воскрешение римского образования началось здесь с буквального «воскрешения» римского историка Тита Ливия, местного уроженца; поэт Ловато Ловати обнаружил его предполагаемое последнее пристанище, а Петрарка и Боккаччо помогли провести раскопки. Ловати также наткнулся на гробницу, принадлежавшую, по его словам, легендарному основателю города герою Антенору, который бежал из горящей Трои и поселился на побережье Адриатического моря. Обе эти находки превратились в памятники классического наследия Падуи, места паломничества для тех, кто хотел погрузиться в romanitas и впитать давно похороненную греческую и римскую сущность европейской культуры. Среди них можно было увидеть всех важных людей Венеции, которые, хотя и не могли стать официальными студентами, часто совершали двадцатимильные поездки в Падую, чтобы послушать лекции в университете. Позже Дамиан удивлялся, что люди пятидесяти, шестидесяти, семидесяти лет, ключевые фигуры Совета и всего правительства Республики, выкраивали время для лекций по истории и философии, а затем возвращались к государственным делам. Однако Дамиан не соглашался с утверждением, что подобная практика является специфически европейской и унаследована от Рима, и предполагал, что подобная модель пришла из исламского мира, приводя примеры Ксар-эль-Кебира в Марокко и Ормуза, где люди ежедневно собирались ради лекций по исламской философии и историй о Дарии и Александре[252].

Если Симан приехал в Падую из Венеции, чтобы утешиться в обществе собратьев-португальцев, то ему не удалось обрести в жилище Дамиана второй дом – место было необычайно космополитичным даже для Падуи. Хотя у Дамиана иногда обитали соотечественники (например, Роке), он, похоже, входил в группу ультрамонтанов и делил жилище с несколькими бывшими студентами из Лёвена, включая как минимум одного открытого протестанта. Среди товарищей Дамиана того времени был французский поэт Клеман Маро, искавший убежища в Венеции после обвинений в участии в анархо-пропагандистском нападении на спальню французского короля. Эти люди не разделяли страстного желания Симана положить себя на алтарь Римской церкви, а он явно воспринимал терпимую либеральную атмосферу жилища Дамиана как испытание веры и насмешку над его твердыми убеждениями. Неясно, что вывело Симана из себя – сыр, разговоры о сексе священников или одолженная еретическая книга, но известно, что он сорвался так экспрессивно и безобразно, что из Венеции приехал сам Игнатий Лойола со своими последователями, чтобы лично извиниться перед Дамианом за поведение своего импульсивного соратника[253].

К моменту приезда к Дамиану будущий святой, которому вскоре предстояло основать орден иезуитов, находился на жизненном перепутье. Однажды в молодости он уже претерпел трансформацию, когда полученная в бою рана положила конец мечтам о военной славе, и в лихорадке он переосмыслил эти мечты в аспекте славы духовной, которая потребует того же рвения и физических страданий, но направленных уже против внутренних демонов, а не врагов из плоти и крови. В течение последующих 15 лет Лойола путешествовал по континенту как студент и святой аскет, отказывая себе в удобствах и приветствуя боль: он подолгу молился в пещере, отпускал длинные неопрятные волосы и ногти, попадал в тюрьму по подозрению в ереси и пытался обосноваться в Иерусалиме – все это время разрабатывая духовные практики, призванные настроить верующих на голос Бога внутри них. На этом пути он обзавелся группой учеников, растерял их, затем образовалась вторая группа из десяти человек, отправившаяся из Парижа в Святую землю. Но за время, проведенное