— Для спасения Илюши эти деньги необходимы. Срочно!

Филипп Борисович горестно вздохнул:

— Но у меня нет денег. Сами видите, добрая вы душа, вкаком жалком я состоянии.

— А рукопись Достоевского? Вы где-то спрятали ее вторуюполовину. И «перстень Порфирия Петровича» тоже спрятали. Постарайтесьвспомнить. Это очень, очень важно!

Человек на кровати наморщил лоб, словно пытаясь напрячьмысли.

Напряженное молчание.

Ника, Саша и Валентина боялись пошевелиться.

Повздыхав, поцокав, Морозов проговорил:

— Как же, как же. Неизвестное творение величайшегоФедора Михайловича. Желтые странички. Сухие такие, ломкие. Дрянь бумажки.Станешь подтираться — всю задницу обдерешь… Ой, ой, глазами-то захлопали!Умора!

Он затрясся в приступе злобного хохота, и стало окончательноясно: мерзавец издевается. Где рукопись, отлично помнит, но говорить ненамерен. Наплевать ему теперь и на больного сына, и на былого кумираДостоевского. Да и на деньги тоже. «Сжег всё, чему поклонялся», вспомнил Никастроки (кажется, тургеневские), процитированные доктором.

— Шеф, — сказала Валя, оглянувшись надверь, — а давайте я этому гаду по ушам надаю. Отлично освежает память.

Саша всхлипнула:

— Не надо! Пожалуйста!

— Преданная дочь молит за отца. Я растроган, —продолжала веселиться жертва синдрома. — Хочешь, Сашок, отдам тебе этибумажки? Мне-то они даром не нужны.

— Отдай, папа. Скажи, куда ты их спрятал.

Девушка смотрела на отца о такой мольбой, что, казалось, икамень бы дрогнул.

— Скажу, скажу. Но не за здорово живешь. Развлекибольного папочку. Расскажи что-нибудь пикантное, с порнушечкой. Ты ведь у менядевочка-дюймовочка, целочка-переспелочка. А гормончики-то тоже попискивают,гипофиз или что там подкачивают (ты про это у доктора спроси). Тельце сокомналивается. Неужто никогда о **** не думаешь, девственница ты моя Орлеанская?Ду-умаешь, еще как думаешь. А если думаешь, то неужели в постельке там или вванной ручонками не пошаливаешь? Опиши, с физиологическими подробностями. Тогдаи я тебе про рукопись расскажу. Ну, давай.

Он сглотнул слюну и отвратительно оскалился. Дочь стояла,опустив голову.

— Молчишь? Не хочешь сделать больному старику приятное?Тогда катись в *****. Вместе со своим Илюшечкой.

Саша в ужасе попятилась.

— Алё, папаша, — вышла вперед Валя. — Хочешьпорнушки? Тогда не по адресу обращаешься. Давай я тебе расскажу, из личногоопыта. А-ля карт, на любую тему.

Филолог-расстрига брезгливо фыркнул.

— У вас, нелепое создание, не получится. Тут ведьглавное не фабула, а исполнение. В нем, выражаясь по-еврейски, самыйцимес. — Старикашка облизнулся. — Чтоб со стыдливым румянцем, сдрожью в голосе. Голенькая перед всеми. И чтоб потом со сраму под землюпровалилась. Вот что возбудительно. А вы с вашей дешевкой…

На Сашу было невозможно смотреть — она допятилась до самойстены, вжалась в нее и вся окоченела.

— Послушайте, вы, больной… — яростно началНиколас, но сдержался. Ведь в самом деле больной человек, что с неговозьмешь? — Перестаньте издеваться над девочкой. Иначе я вызову охранника,и на вас снова наденут намордник.

— Да как же я в наморднике про рукопись-то расскажу? Ипро расчудесный перстенек с бриллиантом? — удивился Морозов и вдруг синтересом принялся разглядывать Фандорина. — А, может, вы? У вас хорошополучится, по глазам вижу. Давайте, расскажите что-нибудь самое стыдное, самоенеприличное из вашей жизни. Да смотрите, не обманите. Не подсуньте какую-нибудьфальшивку. Мне правда нужна, брехню я сразу распознаю. И в ответ тоже навру.Ну, валяйте. Про самое непристойное. Только обязательно с сексиком, а не прото, как вам на улице приспичило и вы в чужом подъезде нагадили. Это незасчитаю.

— Идемте отсюда, — махнул Николас девушкам. —Ничего он нам не скажет.

— Нет, погодите! — Саша бросилась к нему, схватилаза руку. — А как же Илюша? Я бы ему рассказала, я бы всё сделала! Но чегоон хочет, я не могу… Не потому что не хочу, а потому что нечего. Я бынапридумывала, но… Я не умею. И догадается он.

А Морозов со своего ложа подхватил:

— Выручите девочку. Вы же джентльмен… Ой, глядите,покраснел! Сейчас отважится! Ну же, благородное сердце! Ланселот Озерный!Вперед, за честь дамы!

Да ни за что на свете, сказал себе Ника, катитесь вы все… Нознал уже, что никуда он из этой проклятой палаты не уйдет. Не сможет.

— Ладно, будет вам про неприличное, — глухопроговорил он, глядя на гнусного старикашку с ненавистью. — Но если выпосле этого нас обманете…

— Шеф, я ему тогда своими хай-хилами запрыгну напроблемное место и спляшу там чечетку, — хищно пообещала Валя.

Что рассказывать, Ника уже знал. Эта сцена ему до сих пориногда снилась в кошмарах, хотя прошло столько лет: раскрывается дверь, тамзастыла тетя Синтия с чайным подносом в руках, и ее глаза-незабудки так и лезутиз орбит.

— Просим, просим, — торопил главный слушатель.

На него-то наплевать, потому что он не человек, а диагноз,но вот остальные слушатели…

Валя уселась, выжидательно уставилась на начальника. И дажескромница Саша опустилась на стул, приготовилась слушать: уперлась локтями вколени, обхватила щеки ладонями.

Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не смотреть.Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:

— Я давно взрослый, но про это никогда никому нерассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, незабывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это былоужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора…

Мямлил, сбивался, но до финала истории так и не дотянул. Онстоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А ФилиппБорисович кис со смеху — он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле былготов со стыда провалиться под землю.

— Ну а дальше, дальше что? — урча от удовольствия,спросил больной. — Что вы замолчали на самом интересном месте?