для него грусть, покорность судьбе и кажущееся поражение героев Чехова «лишь видимость. В сущности все спасено. Чехов утешает, более того, он вдохновляет» («Arts», от 27 апреля 1955).

27 апреля 1955 г. Робер Кемп в «Le Monde», а Жан Жак Готье в «Figaro» дали вос­торженные отзывы о спектакле «Чайка», «столь волнующем для тех, кто имел возмож­ность видеть этот шедевр при его первом появлении на нашей сцене и слышать голоса, теперь уже смолкшие. Безупречный вкус, поразительная чуткость, поэтичность, сла­вянская задумчивость — все качества, о которых можно только мечтать, оказались собраны здесь воедино. Это идеальный спектакль» (Робер Кемп). «Пьесу слушаешь, как музыку. Впрочем, это и есть музыкальное произведение(...Редкая пьеса произво­дит такое впечатление» (Жан Жак Готье).

Жак Лемаршан,говоря о «Чайке» b«Figaro Litteraire»,ot 14 мая 1955 г.,отмечает: «Хотя все действующие лица в пьесе неудачники и оканчивается она душераздираю­щей сценой н самоубийством, уходя из театра, чувствуешь, что у тебя на сердце тепло. Ты провел все четыре действия в обществе эгоистов, смешных, слабых и пустых людей, а тебе кажется, что здесь говорилось о любви с большей чуткостью и нежностью, чем когда-либо в театре {... Спектакли „Чайки" в „Atelier" оставят по себе память как об одной из лучших театральных постановок за последние десять лет».

А вот что пишет, посмотрев «Чайку», известный романист и драматург Франсуа Мо­риак: «Для меня Чехов олицетворяет театр, как Моцарт олицетворяет музыку. Я готов поклясться, что в зале не было ни одного человека, сохранившего в душе мелкие чув­ства '... Чеховский театр служит лучшим из всех известных ответов на проблему, поставленную Руссо. Нет, человек не добр по приреде, он скуп, черств, тщеславен, чув­ствен, эгоистичен и подл. Но в чеховской драматургии, несмотря на убожество че­ловеческой природы, глубокие узы нежности и страдания связывают всех людей»(«Ех- press», № 101, от 26 апреля 1955).

Под датой 2 мая 1955 г. Франсуа Мориак записал в своем блокноте: «Я был в та­ком восторге от „Чайки", что, узнав о новых постановках „Вишневого сада" в театре

Мариньи и „Трехсестер" в театре „ Oeuvre" поспешил посмотреть обе эти пьесы и не был разочарован. Трудно себе представить более совершенное комедийное исполнение, чем то, которого достигла труппа театра Мариньи, и мне кажется, что игра Мадлен Рено, Пьера Бертена и Дессайи вполне удовлетворила бы Чехова, вовсе не считавшего „Виш­невый сад" драмой.

Возможно, что у менее опытных актеров театра „ Oeuvre", которых продолжает вдохновлять невидимое присутствие Питоевых, есть „нечто большее", но ведь „Три се­стры" и как пьеса—иная, она идет дальше „ Вишневого сада " в изображении всего ужа­са провинциальной жизни, медленно засасывающей людей.

Помню, что в годы моего детства и отрочества, проведенные в провинции, мы го­ворили о „трагизме будней" . Это и есть чеховский театр. И не являюсь ли я сам одним из персонажей Чехова, вовремя переселившимся из Таганрога в Москву?» (Francois М а и г i а с. Bloc-notes. Р., 1958).

А вот с противоположного берега доносится до нас голос Веркора:«Вряд лп суще­ствует в наши дни хоть один французский романист, который решился бы утверждать, что не испытал на себе прямого или косвенного влияния Чехова ... А как велико бы­ло влияние чеховского творчества на мировую литературу его времени! Такой мастер рассказа, как, например, английская писательница Кэтрин Мэнсфилд, обязана ему решительно всем. Остальные писатели также обязаны ему в большей или меньшей степени, и, во всяком случае, Чехов произвел в свое время коренной переворот в жанре рассказа. А так как среди современных писателей очень мало или, вернее, совсем нет людей, не сохранивших связей с одним или несколькими представителями старшего поколения, я уверен, что в жилах каждого романиста наших дней есть хоть капля „писательской крови" Чехова.

А если говорить о себе, то я прекрасно знаю, что не будь Чехова, я не писал бы так, как пишу. Художественные приемы,использованные в моем рассказе „Морское безмол­вие", восходят к приемам англосаксонских романистов начала века, а те, в свою оче­редь, восходят к приемам Антона Чехова. Разумеется, мои произведения похожи на произведения Чехова не более, чем бывает похож ребенок на одного из своих многочис­ленных предков, но литературовед без труда мог бы обнаружить в них то, что ведет начало от Чехова. Это, мне кажется, относится и к большинству современных писате­лей. Вот почему каждый из нас должен питать к Антону Чехову не только чувство глу­бокого восхищения, но и сыновней любви» (V е г с о г s. L'lnfluence de Tchekhov.— «Europe», 1954, август — сентябрь).

Приведенные выдержки заимствованы из статьи Веркора, которой открывается специальный номер журнала, посвященный Чехову и вцпухценный в свет в связи с пя­тидесятилетием со дня смерти писателя. В том же номере журнала помещена интерес­нейшая статья Мишеля Кадо, озаглавленная «Чехов — мнимый пессимист». Опровер­гая распространенный взгляд на Чехова, как на пессимиста, автор подчер­кивает жизнеутверждающий характер миросозерцания Чехова. Свои выводы он убе­дительно подкрепляет ссылками на сочинения и письма Чехова и на факты его био­графии.

«Французской публике,— пишет Кадо,— Чехов известен либо как автор грустных пьес ..., либо как рассказчик, по своему пессимизму близкий Мопассану. Глубокое различие обоих писателей остается обычно незамеченным. Мопассан, как и Чехов, дает правдивое изображение общества, в котором он живет, но ему и в голову не прихо­дит, что это общество может претерпеть какое-то изменение, быть разрушено, а жизнь людей стать лучше Чехов же, несмотря на всю свою меланхолию, несмотря на то, что он еще менее,чем Мопассан, склонен строить иллюзии относительно своих современ­ников (... по самой сути своей писатель жизнерадостный. Он хочет наслаждаться ис­кусством, любовью, природой, непоколебимо верит в будущее и прогресс (... Пусть нынешнее поколение и обречено, его ошибки пойдут на пользу последующему». «Эта тема,— говорит Кадо,— подлинный лейтмотив творчества Чехова».

Уточняя, что именно он подразумевает под оптимизмом Чехова, Кадо пишет: «Совершенно очевидно, что этот писатель, живший в один из самых мрачных периодов Х]Х века, вся молодость которого прошла в борьбе с многочисленными опасностями, угрожавшими развитию его юного таланта, не мог изображать жизнь в радужных кра­сках ... И если ограничиться картиной действительности, нарисованной Чеховым,— в нем можно видеть писателя-пессимиста. Нам хотелось, однако, показать, что в тече­ние всего своего творческого пути Чехов стремился, чтобы в его голосе слышалось нечто иное, чем отчаяние перед настоящим и ... тоска о прошлом ...

Оптимист ли Чехов? Да. Но оптимизм его — это трезвый оптимизм, не забывающий о трудностях, которые надо преодолеть, опирающийся на непоколебимую веру в дей­ственность труда и не