Столь же высоко оценили пьесу Чехова и другие французские критики—например Робер Кемп в «Liberte», от 27 января 1929 г. и Поль Ребу в «Paris-Soir», от того же чис­ла. Но в общем хвалебном хоре временами слышались и диссонансы. Так, в статье кри­тика Люсьена Дюбека мы читаем:

«То, что мы видим у Питоева, так страшно, что в силу контраста все прочее кажет­ся отрадным — ведь мы заглянули в бездонную пропасть человеческой души.

Мы заглянули в славянскую душу. Не знаю, как у вас, но у меня от этого зрелища кружится голова ... Невольно спрашиваешь себя: не трафарет ли это, возможно ли, чтобы целый народ был до мозга костей пропитан нигилизмом, объят отчаянием и жаж­дой разрушения? Затем все же приходится признать, что и в области искусства, и в области политики все свидетельства сходятся между собой, подтверждают друг дру- га(... Как ни отличаемся мы от русских, общего у нас с пнмн гораздо больше, чем

различий. Поразительно, насколько мы одновременно и далеки от них и близки, и невольно испытываешь удивление, ужас, симпатию. К тому же, что за поразительные художники эти прирожденные анархисты!»

Утверждая, что отличительной чертой «Трех сестер» является полное отсутствие действия, Дюбек пишет далее: «Ни один из персонажей не доволен своей судьбой. И каждый выражает это по-разному, в зависимости от особенностей своего характера, схваченного и переданного с изумительной жизненной правдой: только это и есть в удивительной пьесе Чехова, но зато в этом ей уже нельзя отказать. Если бы в России не существовало миллионов таких людей, можно было бы и впрямь заключить, что все русские писатели сговорились обманывать нас ... Понравится ли пьеса французской публике? Неизвестно. Во всяком случае, ее постановка — удача для любителей копать­ся в чужой душе!» («Candide», от 31 января 1929).

Убогие и смехотворные суждения о пьесе Чехова высказали даже некоторые поль­зующиеся известностью критики. Люсьен Декав, например, писал в «L'lntransigeant», от 27 января 1929 г.: «У Чехова все действующие лица кажутся неврастениками, они произносят бессвязные речи, заговариваются и повторяют одно и то же в течение це­лых трех чаеов... Говорят, будто это пророческая драма и в ней слышится похоронный звон по старому русскому обществу. Возможно. Нам же пьеса скорее напоминает Анри Монье 13, приправленного икрой».

Пьер Вебер писал в тот же день в «Le Petit Journal»: «Я прочел очень любопытные рассказы Чехова. Не имея ни размаха, пи силы Горького, он великолепно владеет изо бразительным мастерством, и я собирался провести приятный вечер в театре на „ Трех сестрах". Должен признаться, я был разочарован. В этой четырехактной пьесе нет ничего, решительно ничего, и надо много снобизма и снисходительности, чтобы восхи­щаться этой длинной вещью, в которой отсутствует даже намек на действие».

Есть глаза, которые не умеют видеть, есть уши, которые не умеют слышать. Вся­кий спор тут бесполезен. Всегда были и всегда будут существовать люди, неспособные выйти за пределы своего узкого мирка. В данном случае, это мирок, строго ограничен­ный Большими парижскими бульварами.

В том же 1929 г. юноша, ставший впоследствии выдающимся критиком и театраль­ным деятелем, Жан Непвё-Дега, полюбил раз и навсегда автора «Трех сестер». Он ма­стерски рассказывает об этом «уже далеком вечере»; о волнении, охватившем тогдаш­него лицеиста, не знавшего не только произведений Чехова, но даже «имени» писате­ля; об откровении, которым была для него эта «странная пьеса»; о неизменных «бархат­ных драпировках», сопутствовавших Питоеву во'всех его странствиях по Парижу и по Европе; о сцене, задрапированной этим бархатом, об окне с белыми прозрачными занавесками, сквозь которые вливался в комнату дневной свет, о скромной мебели и столе, вокруг которого хлопотала старуха-няня. «Как передать впечатление даже от этой первой сцены? Мы почувствовали, что нас ввели не в какой-то дом вообще, а имен­но в дом Прозоровых, о которых мы ничего не знали, но которых отныне уже не могли отделить от этой обстановки. Мы сразу восприняли всю поэзию домашнего уюта, всю насыщенность времени, сотканного из привычек, горестей и радостей, которое течет час за часом, минута за минутой. И юный читатель Пруста уже предчувствовал, что тай­ные нити должны протянуться между „поисками утраченного времени", которые он, в свою очередь, собирался предпринять по страницам книги, и миром безысходности, открывавшимся ему в пьесе (... Странная пьеса,— говорили мы. Короткие фразы сры­ваются с губ действующих лиц, словно продолжение внутреннего монолога, а перекре­щивающиеся реплики создают мало-иомалу чрезвычайно плотную и упругую драматур­гическую ткань.

Композиционный прием Чехова напоминает музыкальный прием, игру контра­пунктов, резонансы. Переплетение комического и патетического выходит за пределы драматургического жанра, и все же каждое слово, каждый штрих пьесы глубоко прав­див. Это подлинное отображение жизни, той жизни, которая развертывается ежеднев­но у нас перед глазами, но потребовался талант поэта, чтобы с такой полнотой рас­крыть наши, до сих пор смутные, ощущения этой жизни, чтобы выявить всю правду, все величие окружающего.

Вот что сообщало этой мучительной, а местами даже гнетущей пьесе скрытый, утешительный смысл. Она говорила нам, что для того, кто умеет видеть, жизнь стоит того, чтобы ее прожить: преобразование жизни путем искусства — подобно открове­нию Пруста. Более того, пьеса говорила нам, что для людей самых одиноких, самых обездоленных, самых забитых судьбой, всегда остается надежда, и если они сохрани­ли любовь, любовь к ближним, любовь к самой этой жизни, которая их преследует, ничто еще не потеряно

И юноша, присутствовавший в тот вечер, на пьесе Чехова, прочел впоследствии одну за другой все книги писателя, все сборники его сочинений, где короткие рассказы перемежались с длинными повестями. Он открыл в них богатый мир чеховских героев ... Позднее, тот же самый читатель нашел упоминания о Чехове в „Дневнике" Кэт­рин Мэнсфилд, в „Дневнике" Шарля Дю Боса, в высказываниях многих французских и иностранных писателей, которые не раз отмечали влияние чеховского творчества, чеховского своеобразия на их манеру видеть и чувствовать. Плеяда родственных по духу людей, не знающих искусственных границ! Но каждый раз, встречая фамилию Чехова на титульном листе книги, он мысленно возвращался к первому спектаклю „Трех сестер". Он вспоминал далекий вечер, когда при помощи нескольких метров ткани, кое-какой мебели, волшебства освещения и колдовских чар своих голосов Жорж и Людмила Питоевы распахнули перед собравшимися двери в тайное царство челове­ческой нежности, не исключающей ни трезвого взгляда на вещи, ни своего рода муже­ства, в то царство, символом и путеводной звездой которого Чехов навсегда остался для них» (Jean Nepveu-Degas. Message de Tchekhov. — «Cahiers de la Com- pagnie Madeleine Renaud — J.-L. Barrault», VI,