показа авторского отношения. Но сама дейст­вительность, свободная от лишних комментариев, является для зоркого художника го­раздо более могучим источником эмоций. Вот почему уму и сердцу врача статистиче­ские даннде говорят больше, нежели иная социальная драма. По мнению Чехова, каж­дый сюжет уже несет в себе трагедию, „литература" тут не нужна (...)

Чехов считал, что занятия медициной играют для него роль регулирующего на­чала. Человеку, изучавшему физиологию, известно, в какой теснейшей связи находятся между собой все органы и какое страшное потрясение организма вызывает малейшее нарушение функций любого из них. Тому, кто постиг величие жизни, истинную цену страдания и суетноеть мелочных интересов, тому особенно очевидна красота душевно­го равновесия — доброты без гипертрофии жалости, милосердия без мании всепро­щения, тому свойственно широкое понимание причин происходящего и меры ответ­ственности. Вот почему Чехов, которого его соотечественники считают одним из самых русских среди русских писателей, кажется нам, французам, самым близким, самым западным из них. Чувство достоинства без тени высокомерия, мужественное приятие жизни без тени нигилизма, внутренняя дисциплина, которой Чехов обязан медицине,— все это пленяет нас в этом русском писателе, чей гений отмечен к тому же совершенным знанием человеческого сердца и поэтическим восприятием мира» (Henri-Bernard D u с- 1 о s. Anton Tchekhov, le medecin et ecrivain. P., 1927).

Исследования, посвященные Чехову, появляются в эти годы одно за другим. В сво­ей работе о наиболее выдающихся европейских писателях А. Даниэль-Ропс посвящает целый раздел Чехову. Он неизменно опирается на нашумевшую в свое время статью Льву Шестова «Творчество из ничего», написанную в 1905 г. и вошедшую в его сборник «Начала и концы» (СПб., 1908). Статья эта, переведенная на французский язык Борисом Шлёцером, была позднее опубликована в сборнике избранных работ Шестова. Называя Чехова, вслед за Шестовым, «певцом безнадежности», «тревоги», находя в нем «безна­дежность этическую, метафизическую, философскую», Ропс отмечает все же в своей статье: «Антона Чехова (и это применимо к большинству великих русских романистов) невозможно сразу постичь: для того, чтобы понять его и оценить скрытое богатство его творчества, нужно вжиться в мир, который он создал. Во Франции такой писатель, как Пруст, требует от своих читателей того же самого (...) Отдадим прежде всего долж­ное строгости стиля Чехова, его непринужденной манере, точности его кисти — ка­чествам, которые превращают писателя одновременно в одного из лучших пейзажистов и в одного из наиболее проницательных наблюдателей в русской литературе.

Чехов-пейзажист умеет в нескольких словах дать целую картину местности: ни один из русских писателей не способен лучше, чем он, передать настроение... Чехов- психолог нередко изображает явления в ракурсе, не превращая впрочем это в систему. В той сжатой манере, с которой он описывает персонажей, есть доля лукавства — ему одному присущий юмор, но нет жестокости: Чехов жалеет своих героев. Жалеет, но не умиляется(...) Он никогда не поступится тонкостью анализа, который придает такую глубину его искусству, позволяет ему при изображении внешиих проявлений чувств подкреплять это интуитивным проникновением в область подсознательного челове­ческой души; вот почему мы считаем Чехова одним из своих учителей, наряду с дру­гими писателями, которые предпочитают ребяческим литературным забавам раскры­тие человеческого сердца. Именно в силу этого Чехов так прочно сохраняет и поныне свою оригинальность, остается актуальным.

Чехов принадлежит к числу тех наиболее крупных писателей старой России, которых величайшие потрясения революции не отбросили в небытие (...) Глубоко рус­ский, он в то же время и европеец в силу того нового, что он внес в изучение души, в силу того духовного сродства, которое сближает его с величайшими писателями; человек своего времени, он сумел выйти за его пределы и пойти навстречу нашему вре­мени Л..; Можно без преувеличения сказать, что Чехов был пророком революции: он предвещал ее, пожалуй, не столько теоретическими положениями, почти полностью отсутствующими в его творчестве, сколько тем, что выражал наиболее сокровенные чаяния русского народа, который был так хорошо ему известен. Чехов знал, что Рос­сия — это рождающийся мир, мир в становлении (...)

Творчество Чехова, сохраняя свою актуальность с европейской точки зре­ния и, можно сказать, с точки зрения исторической, не менее актуально и для России (...)

Если бы даже Чехов был совершенно лишен своего удивительного таланта рас­сказчика, который позволяет ему, взяв за основу какой-нибудь пустячный случай, а то н вовсе обходясь без него, ткать тончайшую ткань произведения, таланта, который

«ВИШНЕВЫЙ САД» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА 113 2-го АКТА) Постановка Жана-Луи Барро в театре Marigny (Мариньи). Париж. 1954 г.

 

«ЧАЙКА» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 2-го АКТА) Постановка Андре Барзака в «Thdtre de Г Atelier» (театре «Мастерство»), Парня;, 1955 г.

 

обеспечивает ему долгую славу, то и тогда он заслуженно сохранился бы в памяти лю­дей как один из наиболее проницательных исследователей человеческого сердца. Мы обнаруживаем в нем чувство человечности, а без него, по нашему мнению, не мо­жет быть великого писателя. Он принадлежит к числу тех учителей, влиянпю которых мы охотно подчиняемся, которые способствуют углублению нашего „я", помогают нам лучше разобраться в душевных безднах, учат нас не верить обманчивой внешности. Все, что несет на себе хотя бы малейшие следы искусственности, Чехов безжалостно отбрасывает: он снимает все покровы» (II. Daniel-Rops. Carte d'Europe (Strindberg, Conrad, Tchekhov, Unamuno, Pirandello, Duhamel, Rilke). P., 1928).

Владимир Познер писал в том же 1928 г. в своей статье «Антон Чехов»: «Чехов не мог простить своей эпохе ее безнадежной пошлости. Это — царство тоски, где не встре­тишь значительного человека, где жизнь груба, уродлива, тривиальна (...) Для нас важнее всего установить, был ли Чехов летописцем своего поколения, описывал ли он несостоятельность современной ему интеллигенции или же он видел свою задачу в изо­бражении человека вообще, точнее говоря — в изображении того, как жизнь засасы­вает человека.

В своих произведениях Чехов показывает различные этапы этого засасывающего влияния жизни. Особенно ясно отдаешь себе в этом отчет, читая „Ионыча" и пьесу „Три сестры", где внешние условия жизни героев остаются без изменения, между тем как сами герои неизбежно претерпевают изменения. Они мало-помалу окостеневают, становятся рабами собственных прихотей, привычек и прнчуд(...) Тургенев и Гончаров могли противопоставить своим образам „лишних людей" — Обломову, Шубину, Ру- дину— образы людей действия— Штольца, Инсарова, Базарова (...) У Чехова нет этого утешения. Его герои погрязают в житейской тине и ничего не добиваются, потому что в сущности в жизни нечего делать и невозможно ничего достичь. Сильные терпят неудачу так же быстро, как и слабые (Львов, фон Корен