понятиями мудрости и святости: в самом деле в Чехове невозможно обнаружить даже крупицы снисходительности, которая обычно неотдели­ма от мудрости; вместе с тем он абсолютно чужд той крайней нетерпимости, которая не­изменно сопутствует святости, и больше того, он резко осуждает такую нетерпимость. Между Чеховым и Марком Аврелием так много общего, что я даже поставил их сочине­ния на одну полку в моей библиотеке (...) Однако Чехов отличается от Марка Аврелия отсутствием всякой видимости грусти. И в самом деле — на лице Марка Аврелия, ко­торое сохранили нам его бюсты и барельефы, сквозит усталость и его восприятие жиз­ни выставлено напоказ; да, именно напоказ: у Марка Аврелия оно было выставлено на­показ, и он хотел до конца оставаться таким. Но все это создает впечатление, что умуд­ренность придавала его чертам выражение какой-то величественной грусти. Чехов же никогда не рисуется, он всегда естествен, всегда остается самим собою».

24 мая того же года Дю Бос делает следующую запись: «Вчера состоялась моя пер­вая лекция о Чехове (...) В заключение я прочел конец его новеллы „Дама с собачкой" и почувствовал, что аудитория полностью разделяет мое волнение (...) Начав чтение, я почувствовал, как с первых же слов меня охватил трепет, трепет, который пред­шествует высшему озарению, и мой голос сам собой перешел, как мне хотелось, на регистр leise[142] (...) Мне кажется, что пьянящему бальному залу, которому уподобляется жизнь в произведениях Толстого, я начинаю предпочитать глубокие и спокойные воды чеховского пруда, они мне ближе».

Шесть публичных лекций, посвященных Чехову, были прочтены Дю Босом летом 1924 г. Но и впоследствии Дю Бос сохранил неизменно привязанность к писателю, ко­торого он называл «непревзойденным».

Запись от 17 января 1925 г.:«Говоря о творчестве Чехова, следует помнить, что сам писатель не подвержен депрессии; во всяком случае, если в нем и таится предрасполо­жение к депрессии, то его удивительное и проникновенное душевное равновесие побеж­дает это предрасположение; подвержены депрессии его персонажи, а это — совсем дру­гое: именно тут следует искать объяснение тому, что автор, обладающий нормальным жизненным тонусом и, главное, волей к сохранению этого тонуса, автор, прячущийся за своими героями, добивается того, что его произведения действуют на читателя, как тонизирующее средство; (...) между тем Гарди сам подвержен депрессии, он типичный ипохондрик и наделяет своих персонажей своей собственной депрессией, особен­но тех, которые к ней предрасположены (это, кстати,— одно из наиболее уязвимых мест Гарди, из-за этого ему никак не удается оставаться беспристрастным, и Чехов превос­ходит его благодаря своей беспристрастности)».

«Трудности, которые таит перевод произведений Чехова,— записывает Дю Бос 31 марта 1926 г.,— почти не поддаются определению. Весь Чехов (я имею в виду его средства выразительности) — в этом ровном течении воды, в этой равнодушной покор­ности, которые представляют собой характерные черты самой жизни. Переводчику ни разу не удается схватиться врукопашную с неподатливым, но ясным текстом, не уда­ется вступить в борьбу, в которой он может потерпеть поражение, но зато он отчетливо знает, с чем имеет дело; перед переводчиком Чехова трудностей как будто нет, а на са­мом деле — они повсюду, на каждом шагу. К счастью, едва ли найдется другой гени­альный писатель, которому так мало бы вредило несовершенство перевода (в этом Че­хов также сходен с Толстым): я не знаю другого примера высокого искусства, так мало зависящего от формы, в которую оно облечено; здесь язык являет собой такой же живой процесс, как это было в эпоху, предшествовавшую дифференциации языков (...)

Я говорил Шлецеру (переводчику Чехова.—С. Л.у, что ни один писатель не может сравниться с Чеховым в даре вливать в жилы каждого из своих персонажей некую дозу чего-то своего, „чеховского"; при этом все эти персонажи вовсе не утрачивают автоно­мии, независимости от автора: напротив, она благодаря этому только возрастает. Герой „Скучной истории" (о котором нам известно из письма самого Чехова, что писа­тель в глубине души его осуждал) изображен с такой беспристрастностью, что читатель никогда не теряет из виду то, в чем герой прав. Да, это произведение — выше всякой критики, это — истинный шедевр, и будь я новеллистом или романистом, оно приво­дило бы меня в отчаянье, ибо я понимал бы бесплодность всякой попытки соревно­ваться с ним. С этим соперничать нельзя» (Charles Du Bos. Journal. P., 1946—1949. — В дневниках Дю Боса французский язык часто сменяется английским. Эта осо­бенность не получила отражения при переводе на русский язык).

Известный французский критик и романист Эдмон Жалу также отдал дань ува­жения великому русскому писателю; в связи с выходом в свет первых томов собрания сочинений Чехова, издаваемого Плоном, Жалу писал:

«Антона Чехова постигла во Франции весьма странная судьба.

Открытый лет двадцать назад, в частности г-ном Андре Бонье, он не имел ника­кого успеха. В ту пору во Франции только что начинали любить великих русских пи­сателей— Достоевского, Толстого, Тургенева,— и этот новичок казался рядом с ними весьма тщедушным. К тому же это совпало с резкой реакцией против всего, что каза­лось простым „воспроизведением жизни", и сам Мопассан много потерял в глазах лю­дей просвещенных. Чехов же казался всего лишь Мопассаном из русских степей, не­сколько менее сильным, несколько менее решительным.

Но с тех пор в Англии появился перевод произведений Чехова, благодаря которому и многие французы начали понимать писателя; а г-н и г-жа Питоевы покорили публику своими смелыми и очень талантливыми постановками „Чайки" и „Дяди Вани "—двух пьес, которые могут быть, пожалуй, названы шедеврами. Для Чехова настала пора широкой известности, и вот, под мудрым и проницательным наблюдением г-на Шарля Дю Боса, Плон в свою очередь осуществляет издание полного перевода произведе­ний великого русского прозаика.

Чехов долго был знаменит, но только теперь (в 1925 г.) к нему пришла истинная слава (...) Совершенно очевидно, что сейчас мы вычитываем в произведениях Чехова нечто такое, чего не замечали или, по крайней мере, не умели еще распознать его совре­менники. Нас привлекает отнюдь не его пессимизм и не изображения стольких ущерб­ных существований, несчастливых судеб,, которые он нам рисует. Нет, этого у нас и у самих достаточно (...) Но Чехов как бы приносит нам подлинные свидетельские по­казания, и эти показания глубоко трогают и поражают.

Читая лучшие произведения французской литературы, мы ясно чувствуем, что истина в них, за очень редким исключением, искажена в угоду неожиданным эффек­там и заранее придуманным положениям: это нравится, но мешает видеть. Возьмем, к примеру, Мопассана; совершенно бесспорно, что его великолепный дар рассказчика и наблюдателя сказался бы еще сильнее, если бы все его усилия не были направлены к тому,