«Чайка» имела большой успех. Вот что писал о ней анонимный театральный кри­тик газеты «Le Temps»: «Нам уже знакома пьеса А. Чехова „Дядя Ваня ".поставленная г-ном Питоевым в прошлом году и воспринятая нами как своего рода шедевр. „Чайка" вызывает не меньший интерес (...) Нас особенно пленяет в этом произведении то, что оно написано не по привычным канонам, что контуры его расплывчаты. В этой пьесе нет ни начала, ни конца, она представляется куском жизни, окруженным мраком. Она возникает из ночи и уходит в ночь. Итак, нас привлекает не столько сама драма, сколь­ко ее необычный характер, сколько тот колеблющийся свет, который освещает души неведомых нам людей. Удовольствие, которое мы получаем от этой пьесы, нельзя срав­нить с тем впечатлением, какое она может произвести нерусского зрителя. То,что ис­пытываем мы,— более редкостно и необычно. Наблюдая за людьми, которые движутся перед нами по сцене, мы их сравниваем с собой, мы противополагаем свою уверенность их тревоге, свою ясность их смятению, свою активность их апатии (...)

Посмотрев „Чайку", зритель запоминает не сюжет, а общую картину и несколько типических образов (...) Но важнее всего в пьесе то, что невозможно передать в столь беглом обзоре: я имею в виду атмосферу, которая окутывает всех этих жалких героев и давит на них, глухую тревогу, тягостное течение жизни, подавленные порывы, неяс­ные и беспорядочные стремления и нависшую над всем этим Тоску, безжалостную То­ску» («Le Temps», от 1 мая 1922).

В статье «„Чайка" — русская, очень русская пьеса» («Bonsoir», от 28 апреля 1922) известный французский критик Альфред Савуар писал: «Вся прежняя, а быть может, и нынешняя Россия заключена в этой четырехактной пьесе. Вы найдете там томление и тоску славянской души, какую-то неуверенность, страстность и беспорядочность, за­думчивость и апатию. В этой пьесе есть что-то пророческое: она предвещает бурю и объ­ясняет ее».

Того же мнения придерживался и сам Питоев: «Чехов заставляет нас полюбить об­щество, состоящее из людей незначительных, из представителей большинства широких слоев f ^селения. Однако эти люди, предвестники великих потрясений, носят в душе за­родыши веры, пылких устремлений, таланта, самоотречения. Они только внешне не­значительны, их пожирает внутренний огонь. Они — братья и сестры персонажей Достоевского» (Georges Р i t о ё f f. Notre theatre. Textes et documents reunis. par Jean de Rigault. P., 1949).

Переводчики повестей Чехова «Три года» и «Палата № 6», изданных в виде отдель­ной книги в 1922 г., С. Мосткова и А. Ламбло писали в предисловии к этому изданию: «В двух публикуемых ниже новеллах можно обнаружить все качества величайшего из русских мастеров рассказа: глубокий психологический анализ, природный дар гармо­ничного сочетания формы и сюжета, беглые и переданные в приглушенных тонах впе­чатления, вызванные великой драмой бытия, лаконичные описания, красочные на­броски и, главное — поэзию, поэзию, сотканную не из слов и предложений, но пропи­тывающую, словно аромат, все его произведения. Такой поэзии Чехов достигает созна­тельной недоговоренностью, расплывчатыми определениями, особыми ракурсами; подобно Карьеру он предоставляет нас самим себе и позволяет нам по собственному выбору, отталкиваясь от того главного, что он рисует — будь то человеческий образ, обстоятельства или пейзаж,— домысливать и дорисовывать множество второстепенных деталей, делать множество частных выводов, намечать множество различных дополни­тельных точек, образующих своеобразный поэтический круг, центром которого служит главная тема».

С июня 1922 г. один из самых пламенных «чеховистов» во Франции, просвещенный и вдумчивый критик Шарль Дю Бос начинает вносить в свой дневник,опубликованный в 1948—1949 гг., систематические записи, посвященные любимому писателю. Впослед­ствии записи эти легли в основу публичных лекций о Чехове, прочитанных Дю Босом летом 1924 г. в Париже.

Дю Бос наблюдал по поручению издателя Плона за выпуском полного собрания со­чинений Чехова в переводе Дени Роша; в связи с этим он писал в дневнике 24 мая 1923 г.: «В первом томе, озаглавленном „Палата № 6", две последние новеллы (по ла­конизму — это истинные шедевры Чехова) произвели на меня впечатление, какое я постоянно испытываю при чтении произведений этого писателя: это сама жизнь! При сравнении с ним кажется, что все другие писатели, за исключением одного лишьТолстого, даже наиболее объективные, предлагают нам не столько описание самой жизни, сколь­ко свое суждение о ней, пусть искусно завуалированное, или, во всяком случае, опре­деленную идею, определенный взгляд на описываемую жизнь. У Чехова — совсем иное: самое большее что мы можем услышать — это как Чехов вздыхает с бесконеч­ной кротостью — и увидеть на его устах ту добрую, печальную улыбку, о которой пи­сал Горький и которая словно говорит: „Ла, это так". Да, именно это он и говорит, НО' говорит удивительно ненавязчиво; он никогда не прибавит, подобно лучшим из фран­цузских писателей: „Вы только обратите внимание, до какой степени это так», или подобно Самюэлю Батлеру 7: „Ну и умен же я, ведь это я сумел открыть!" Я сказал 3. (жена Дю Боса.— С. Л.у, что самое удивительное в Чехове — это нежность, которая струится в его творчестве, напоминающем беспросветную в своей неподвижности гладь озера. Творчество Чехова беспросветно, но только те, кто, в противоположность Мар- ри 8 и мне, не умеют разглядеть, сколько жизненной энергии таится под этой беспро­светностью, могут именовать его певцом отчаяния.

Это очень существенный нюанс: человек, впавший в отчаяние, стоит на позитивных позициях; величие же Чехова заключается в том, что он остался на негативных пози­циях, потому что не ощущал в себе достаточной веры и не находил достаточно разумных доводов, чтобы перейти к каким-либо положительным взглядам; и все же оп излучает спокойную и ничем не возмутимую силу(...

3. вполне справедливо противопоставила Чехова Прусту, заметив примерно следующее: „ У кого еще можно найти более полное, более точное, и, если угодно,более беспощадное воспроизведение жизни, нежели у Чехова? И при этом вы не найдете у него даже намека на пошлость ". В сущности мы оба согласны, что в конечном счете все отступает на задний план перед манерой чувствовать. Этот критерий, хотя он и не под­дается доказательству (и как раз это обстоятельство говорит, по-моему, в его пользу), представляется мне единственно разумным. Взгляните на таких писателей, как Кон- стан, Стендаль, Достоевский или Чехов; у вас создается впечатление, что не существует- такой грязи, которой они не могли бы коснуться, прикрываясь, как щитом, чистотой чувства.

Я прочел 3. несколько отрывков из „Воспоминаний" Горького о Чехове (решитель­но, воспоминания Горького о великих людях, с которыми он был знаком, — я имею в виду Толстого