смущающийся тем, что счастье людей ...) лишь удел грядущих поколений ■(...) С годами Чехов все более и более укрепляется в этой надежде и в его последних вещах местами звучат почти радостные ноты» 1б.

В книге «Чехов и его жизнь», сопоставляя Чехова с Мопассаном, Пьер Бриссон от­дал все преимущества русскому писателю, характеризуя Мопассана как антипода Че хова (Pierre В г i s s о п. Tchekhov et sa vie. P., 1955).

Эльза Триоле в «Истории Антона Чехова» рассказывает о том, как еще в детстве она читала, перечитывала Чехова,вживалась в него,бредила им: «Я училась по этой любимой мнойазбуке—азбуке жизни. Чеховскиерассказы,то короткие, то длинные, в которых так же мало сентиментальности, как влаги в осеннем листе, эти четкие, точные зарисовки, эти наглядные уроки, неоспоримые в своей лучезарной ясности, где юмор служит яко­рем спасения для сердца, проникают в вас помимо воли, словно жара или холод. Они проходят сквозь кожный покров, достигают нервных точек, учат вас чувствовать. Если бы я без конца не читала Чехова, разве бы я видела так отчетливо те потрясающие об­разы, которые всё еще живы в моей памяти? Его книги сливались с жизнью, жизнь бра­ла приступом книги, водораздел между вымыслом и действительностью исчезал, и в сво­их воспоминаниях я уже переставала отличать реальных людей от тех, что живут на этих страницах-...) Огромная, всепоглощающая жалость, людская солидарность, глу­бокая обида, нанесенная человеку, нравственное уродство и глупость попеременно на­катывались на меня, как валы в сновидениях, вздымающиеся выше самого высокого небоскреба» (Elsa Triolet. Histoire d'Anton Tchekhov. P., 1954).

Такие же глубоко личные, такие же задушевные чувства пробуждает чародей- Чехов и в романисте Анри Труайа, авторе книг о Пушкине, Лермонтове и До­стоевском.

«Чехов говорит со мною шепотом. Это дружественный писатель. Я не ищу у него ни ошеломляющих откровений Достоевского, ни горького смеха Гоголя, ни удручаю­щего величия Толстого, но ищу очарования более скромного, более умиротворяющего и более грустного. Его искусство отличается сдержанностью, которая с трудом под­дается анализу. Он описывает жизнь, протекающую среди тоскливого однообразия ...) И несколькими как бы невзначай брошенными словами подсказывает нам, что за этой серой пеленой скрывается головокружительная тайна. Он указывает пальцем на чело­века-муравья, и все устройство мира подвергается осуждению. Бессмысленность „ буд­ней " бросается читателю в глаза без всякой попытки со стороны автора обосновать свой тезис. В творчестве Чехова нет ни защитительных, ни обвинительных речей. Читатели должны сами судить о его произведениях. Им показывают картину. Вот и все. Но каж­дый штрих, каждый мазок на этой картине нанесен с таким искусством, что невозможно отрицать трагическое значение целого. Глаз Чехова так же верен, как фотографический аппарат ... „Моментальные снимки" Чехова, их нервная эстетика противоположны творческой манере Тургенева» (Henri Т г о у a t. Tchekhov.— В книге «Sainte Russie. Souvenirs et reflexions». P., 1956). ,

Клод Pya в «Критических описаниях» пишет о Чехове:1 «Наряду с Толстым, Чехов является, пожалуй, именно тем дореволюционным русским писателем, благодаря ко­торому повсюду в мире стали лучше понимать и больше любить его народ. Чехов умер 50 лет тому назад, за это время в России произошли небывалые в истории перемены, но, как это ни удивительно, а писатель помогает нам понять и нынешнюю Россию. Путями сердца Чехов дает нам почувствовать, насколько революция была необходима, что ее призывала вся живая, страдающая, мыслящая Россия ... Можно иронизировать по поводу банальных определений русской литературы, по поводу трафаретных выска­зываний о русской душе, по поводу завета, оставленного нам в наследство великими русскими писателями от Пушкина до Горького. Но в конечном счете все они действитель­но повторяют, каждый на свой лад, что человек, жалкий от рождения, еще более уни­женный обществом, все же достоин восхищения. „Человек, это звучит гордо",— пи­шет Горький. Его предшественники говорят то же самое ...

То, о чем рассказывает Чехов, незабываемо. Он говорит, что знает людей, что они одновременно злы л бессильны, жестоки и пусты, глубоко несчастны и безжалостны. Казалось, его творчество не могло не быть безнадежным, глубоко мрачным, и логиче­ски это было бы вполне оправдано. И однако оно лучезарно. Чехов не поучает, не на­вязывает нам произвольного символа веры. Он никогда не проповедует, он показывает. И сквозь зловещую серость этого точного отчета о „ человеческом существовании " про­бивается немеркнущий свет веры в человека, которую никакой опыт не может уничто­жить ...) Этот скромный врач в своем неизменном пенсне, не веривший ни в бога,- ни в черта, ни на минуту не переставал верить, что „человек есть будущее человека"» (Claude Roy. Descriptions critiques. IV. La main heureuse (Tchekhov.P., 1958, pp. 226—233).

6

В 1956 г. Париж познакомился с двумя чеховскими пьесами, до тех пор совершенно неизвестными во Франции. Премьера первой из них, переведенной Полем Кентеном — «Се fou de Plato no v» («Безумец Платонов»), состоялась в «Theatre National Populaire», руководимом Жаном Виларом, 8 ноября 1956 г. До этого пьеса была показана на фе­стивале в Бордо 17 мая 1956 г. Театральный сезон 1954/1955 г., целиком посвященный Чехову, получил таким образом оригинальное и неожиданное продолжение.

Еще до издания на французском языке «Безумец Платонов» послужил темой для статьи Экмана в «Revue des Etudes Slaves».

«Внимательно вчитываясь в „Платонова",— пишет он,— мы с удивлением за­мечаем: несмотря на перегрузку деталями, слабость построения, длинноты, оби­лие патетических и драматических событий, это первое сколько-нибудь значитель­ное из сохранившихся произведений Чехова свидетельствует о выдающемся драма­тургическом мастерстве, о поразительном использовании сценических возможностей, о прекрасном умении владеть диалогом, в ряде случаев здесь очень удачным и живым,— словом, мы замечаем, что пьеса уже отличается всеми характерными для Чехова чертами ...)

Мы видим, таким образом, что „пьеса без названия" оказала влияние на все по­следующие драматические произведения Чехова ... Совершенно очевидно также, что этот юношеский опыт имел огромное значение для чеховского творчества в целом. Ведь пьеса была не поверхностной пробой пера, а отзвуком глубоких движений души начинающего писателя ...) Может показаться странным, что „Иванов", появившийся через шесть лет после „Платонова", был написан на ту же тему и что между обеими пьесами много сходства, но этот факт вполне объясним. Удивительно другое: в послед­ний год жизни и почти через четверть века после создания своей первой пьесы, Чехов вновь вернулся к „Платонову", позаимствовав у него содержание, умонастроение дей­ствующих лиц и даже некоторые детали, хотя не раз заявлял до этого, что нам „тре­буется новое", что необходимо написать веселую, радостную пьесу и передать в ней „новые веяния", появившиеся в русском обществе» («Revue des