А ее, лежащую в глубоком обмороке, нашли на Автозаводе, надругом конце города, на ступеньках магазина продавцы, спешившие к открытию.Кто-то из них еще успел увидеть в снежной предрассветной мгле очертанияудаляющегося автомобиля, но какого – не поняли. Марьяна не сомневалась: этобыла та самая «Нива», которой с лихостью управляла Виктория… никакая неВиктория, конечно, а какое-то темное, страшное существо, как все они – жестокиебезумицы, собравшиеся в той тесной двухкомнатной «хрущевке», исповедуя одинжизненный принцип: «Эра милосердия кончилась!»

Почему?! Для кого? Только ли для них с Борисом? И чем жевсе-таки объяснить, что сначала он с такой пылкостью предавался самомуразнузданному разврату? Марьяна не могла забыть жадного выражения его лица,неутомимых биений тела о потные женские тела. Она не могла забыть, что допинг инасилие начались только потом: сначала было охотное, почти восторженноераспутство!

Ни на один из ее вопросов Борис не ответил. На вопросымилиции – тоже. Замкнулся в страшном молчании: сам страшный, исхудавший, счерными, проваленными подглазьями. Eсли отец с матерью еще могли вызвать на еголице проблески осмысленно-человечного выражения, то вид Марьяны и ИриныСергеевны вселял в него такую животную тревогу, что сами врачи просили женубольного приходить к нему пореже. Cказать по правде, она, будь ее воля, неприходила бы к нему вовеки. Cейчас, как никогда раньше, понимала она смыслмудрого выражения, что жизнь души совершенно отлична от жизни тела.

Чем жили, где бродили их с Борисом души в те краткиемгновения, когда тела встречались в больничной палате и немо маялись друг возледруга: одно, Марьянино, – измученное бесполезным сочувствием, другое, Бориса…Бог знает, о чем думавшее, к чему стремившееся.

Впрочем, однажды, совершенно внезапно, все открылось. Oтбыв– как отбывают срок в тюрьме! – минуты тяжкого свидания, Марьяна встала,наклонилась к безучастно сидящему Борису – и вдруг его руки впились ей в горло.Дико, страшно закричала Ирина Сергеевна, однако Борис уже отшвырнул от себяжену и, забившись в угол кровати, сжался в комок, беспокойно шаря глазами полицам санитаров и врача, вбежавших на крик, своими черными запавшими глазами,похожими на два провала в некие темные глубины преисподней…

Больше Марьяна не приходила в больницу. Ефим ПетровичЛепский сам просил ее об этом. У Марьяны осталось ощущение, что он именно еесчитает виновницей случившегося. Конечно, Лепскому было бы куда легче, если быжестоко изнасилованной оказалась нелюбимая сноха, а не единственный, обожаемыйсын! Впрочем, у него достало доброты, а может быть, воспитанности не сказать обэтом Марьяне напрямую. И он взял на себя все хлопоты по расторжению этого«никчемного, бессмысленного, губительного брака» (по словам Лепского-отца), такчто Марьяне осталось только сходить в назначенное время в загс, подписатьдве-три бумаги и получить свидетельство о разводе. Oфициальное подтверждениетого, что теперь она снова Марьяна Корсакова, свободная как ветер, и можетзабыть все, что было в ее жизни последние шесть месяцев.

Это удалось ей скорее, чем она опасалась: очень уж хотелосьзабыть. Забыть, не вспоминать, ничего не знать о Борисе, не встречаться с ним!

Они и не встречались – около полутора лет. А теперьвстретились…

* * *

– Девочка-а, не трать зря пороху-у, – раздался над ухомнасмешливый негромкий голос, выведший Марьяну из оцепенения. – Этот красавчикне для тебя, зря стараешься-а!

Марьяна с трудом отвела глаза от мрачных, расширенных глазсвоего бывшего мужа, подавив желание закричать: «Это ты? Как ты здесь оказался?Сколько лет, сколько зим!» – или еще какую-то подобную банальность. Чегодоброго, броситься ему на шею. Но Борис ведь и бровью не повел при виде ее.Или… или память сыграла с ней плохую шутку и это вовсе не Борис? Хороша бы онабыла, заключив в объятия этого красавчика!

С некоторым трудом Марьяна заставила себя оглянуться ипосмотреть в узкие светло-карие, скорее желтоватые глаза спутника Бориса. Этобыл человек возраста далеко за сорок, но его годы выдавали только тяжелыескладки у крупного рта да белые стрелки морщин, исчертившие загорелую кожувокруг глаз. Cкульптурно уложенные рыжеватые, чуть волнистые волосы, шкиперскаябородка – резкие, недобрые, но, несомненно, красивые черты лица. Богатырскиеплечи, узкие бедра, мощные ноги. Все тело поросло густой рыжей шерстью ское-где проблескивающими седыми волосками. Рядом с этим великолепным образчикоммужской силы и зрелости Борис – тонкий, стройный, с гладкой грудью – казалсязеленым юнцом. Вообще он как-то ненормально молодо выглядит, сообразилаМарьяна. Если ей сейчас двадцать пять, ему должно быть двадцать восемь. Нобольше двадцати не дашь этому ухоженному, накрашенному «фараону». Конечно, этоне может быть Борис! Однако его глаза… Они отнюдь не юношески-безмятежны. Ого,сколько там клубится всего, в их миндалевидной тьме! Борис – нет, не Борис…Борис! И он с первого взгляда узнал Марьяну, однако не собирался этогопоказывать. Что ж, она тоже сделает вид, будто видит его впервые.

– Ты что же, русского языка не понимаешь?

В гортанном голосе зарокотало едва уловимое раздражение, идо Марьяны с некоторым запозданием дошло, что с ней и впрямь говорят по-русски.

Ничего себе! Правда что – русские идут. Держитесь, фараоны.Сперва князь Васька, теперь этот. Кто же он по национальности? Светлые волосы,довольно светлая веснушчатая кожа. Не араб, разумеется. И при всем при том неевропеец. Что-то в нем есть восточное. И этот акцент… Так говорят кавказцы, вотоно что! Грузин, азербайджанец, выкрасивший волосы в рыжий цвет? На всемтеле-то? Марьяна чуть не прыснула, вообразив этого рослого красавца в ванне схной или обмазанным «Лондой» № 27.

Его глаза чуть сузились, и этого было достаточно, чтобымимолетная улыбка улетучилась с Марьяниного лица, улетучилась надолго. Янтарнаяпрозрачность глаз вмиг сменилась угрожающей тьмой, и у Марьяны невольнозадрожали колени, вспотели ладони. Под немигающим взором ей сделалось так страшно,как еще не было ни разу за этот, несомненно изобилующий кошмарными событиямидень. Сказать по правде, так страшно, как сейчас, ей не было никогда в жизни.

«Только бы не заплакать!»

Жалкие остатки распадающегося на части достоинства кое-какудалось собрать в горсточку и с его помощью вопросить:

– Что все это означает? Извольте объясниться!

– Ну, слава Аллаху, – усмехнулся рыжеволосый, и глаза еговновь приобрели вполне миролюбивый янтарный оттенок. – А то я боялся, что моиудальцы у вас начисто разум отшибли. Надо надеяться, вас не тронули? Инструкциибыли даны самые строгие. Так что одно ваше слово…