за руку, и мы подошли к обрыву. Увидев, что творится внизу, Мария отшатнулась от края и молча повернула назад. Обнявшись, мы направились в свое убежище готовить импровизированный завтрак.

Миновав зенит, солнце успело высушить кусты и деревья, но почва все еще оставалась сырой. Марии Юрьевне не терпелось отправиться домой, и я, наконец, согласился на это.

Мы брели по пояс в траве, увязая в непролазной грязи. Кое-где все еще блестели горячие лужи, и наши ноги были по колено перепачканы липкой грязью. Солнце жгло, как паяльная лампа, и над травой поднимался пар. Было душно и влажно, словно в сауне.

Мои вехи оказались надежными — выстояли неистовую грозу и бурю, ломавшую деревья. Наши прежние следы полностью исчезли в восставшей буйной траве. Мария держалась за мою руку, и мне было неописуемо приятно, несмотря на висевший за спиной рюкзак и подводное ружье у пояса.

— Артем, — сказала она, повернувшись ко мне вполоборота.

— Да, милая, — я легонько стиснул и прижал к себе ее мягкую ладонь.

— Теперь ты должен меня очень сильно любить. Крушения наших отношений я просто-напросто не переживу. Любовь легко входит в мое сердце, но выходит очень трудно и болезненно.

— Я ведь тоже не бесчувственный чурбан. Скажу честно: опасаюсь одного — это со временем тебе наскучить. Ты моя лебединая песнь. Если я тебя потеряю, то иссякну до конца. От меня и оболочки не останется.

В знак благодарности она крепко сжала мои пальцы и спросила, как бы невзначай:

— Что будем дальше делать?

Мы непроизвольно остановились. Я привлек ее к себе и нежно поцеловал. Мария мягко отстранилась.

— Жарко, а ты — обниматься-целоваться. Лучше дай воды.

Она несколько раз жадно глотнула из пластиковой бутыли и протянула ее мне. Сделав то же самое, я надежно завинтил крышку и, не глядя, сунул баклажку в рюкзак. Мария заговорила снова:

— Итак, давай поразмыслим о наших дальнейших отношениях.

— Думаю, размышлять тут особо не о чем. Перебирайся ко мне, я только-только капитальный ремонт закончил, порядок в доме навел. А свой — в наем сдашь. Введешь меня в круг своих родственников, друзей и знакомых. Поможешь в городе освоиться.

— Подумать только… Мы же так мало знаем друг друга, а нам не по двадцать лет, как-никак.

— Верно, не по двадцать. Особенно мне. Но в этом есть и свои плюсы. Что мы потеряем, если у нас что-нибудь не заладится? А спустя некоторое время, которое ты сама назначишь, оформим наши отношения. Если, конечно, до этого не разочаруешься во мне. Идет?

— Не знаю… Но терять нам, как мы только что говорили, все же есть что. Это остатки чувств, надежду, веру в себя и друг в друга…

Я согласно кивнул, а Мария продолжила:

— Надеюсь, ты меня, наконец, посвятишь в свои тайны? Ведь между нами теперь не должно быть никаких тайн, верно?

— Верно, не должно. Да у меня, собственно, и нет от тебя тайн.

— Тогда скажи, пожалуйста, как это все получается?

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, догадываясь, к чему она клонит.

— Вот это, — она обвела рукой окружающий ландшафт. — Как мы из Елизарова попадаем сюда, к теплому морю? И куда при этом наш любимый город девается?

Нестерпимо горячее солнце яростно жгло мне голову, грудь и плечи, несмотря на защитную бандану и грубую штормовку с широким капюшоном. Вся моя одежда насквозь пропиталась потом и неприятно прилипала к телу. Я обнял Марию за круглые плечи и тихо сказал:

— Честно говоря, я этого и сам не знаю. Могу тебе только известные мне факты изложить. Теперь-то ты убедилась, что я не сумасброд какой-нибудь?

Она деликатно высвободилась из моих объятий.

— Не совсем. Но с превеликим интересом тебя выслушаю. Я вся — внимание.

— Погоди. Вернемся домой, смоем с себя пот, соль, грязь, а потом за ужином я поведаю тебе все, что знаю. Согласна?

— Годится. Дай еще водички.

II

Мы долго стояли в обнимку под прохладным душем, пока не остыли после изнурительной экваториальной жары. Казалось, ни я, ни она целую вечность не испытывали такого блаженства.

Выйдя, наконец, из ванной, Мария разогрела борщ и жаркое, приготовленные мною три дня назад, и мы приступили к нашему первому совместному то ли обеду, то ли ужину — сказать трудно. Я так соскучился по семейной обстановке, по домашнему уюту, что чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

За окнами, испещренными замысловатыми морозными узорами, стояла сине-черная ночь и сыпал обильный мелкий снег. Во дворе, на тротуарах и проезжей части нашей улицы метель настилала сугробы, высокие, как барханы в пустыне, которые, казалось, никогда не растают.

А рядом с нами пылал камин. Разомлевшая Мария сидела наискосок от меня, опершись локтями на стол и положив на ладонь подбородок. Затаив дыхание, она жадно внимала моему повествованию, стараясь не пропустить ни одной мысли.

Ее ненавязчивая красота освещала меня неописуемым колдовским сиянием, и я ощущал, что также сияю перед нею. Она, видимо, тоже это чувствовала. Мы наслаждались обществом друг друга. Казалось, будто рядом с нею я стал выглядеть мужественнее, моложе, умнее, и надежнее, чем был на самом деле. Мария невероятно вскружила мне голову, словно юнцу, и вызывала у меня учащение пульса. Я чувствовал в себе необыкновенные силы и способности. Мне даже казалось, что я умею летать. Она распространяла атмосферу таинственности, нежности, необычности, неописуемой женственности и выглядела по-рождественски сказочно. В комнате витало что-то волшебное. Я просто млел от удовольствия быть рядом с нею, любовался ею и думал: «Какая роскошная женщина! Надо же — встретить ее в этом возрасте. Почему не тридцать или хотя бы двадцать лет назад?»

Я сознавал, что одержим Марией, как студент-первокурсник. Опыт зрелого мужчины, насильно загнанный мною в глубокие недра сознания, дьявольски нашептывал исподтишка: «Мы же почти не знакомы, нужно трезво разобраться в наших отношениях. Ведь любить женщину только за красоту — это приятно, но примитивно, тем более в моем возрасте. Так ведь можно и в подзаборную шалаву влюбиться». Я ужаснулся от этого кощунственного сравнения и тут же в нем раскаялся, искренне и болезненно.

— Ну вот, теперь ты, наконец, поняла, что ни во мне, ни в моих действиях нет никакой мистики.

— Как это нет? Да все здесь — одна только мистика, сплошные чудеса! — мелодично произнесла Мария, чуточку прижмурив глаза.

— Нет-нет, никакой мистики! — решительно запротестовал я. — Никаких чудес. Только высочайшего уровня техника. А в чудеса я, как бывший человек науки, не верю ни на йоту. Это в корне противоречит моим представлениям