Опергруппа уехала из отеля несолоно хлебавши: чемодана с книгами не нашли, Бултыхова тоже. Кляня про себя супругов-бизнесменов, чиновников и их покойных мамаш, Геннадий Борисович опечатал номер Пролетарской. Строго предупредив Дашу с Васей, чтобы они и все остальные, присутствующие в отеле, далеко не отлучались, следователь уехал, отмахнувшись от предложения пообедать:

– Некогда уж! Рассиживаться-то…

Хозяева на резкость следователя больше не обижались, поняв, что панибратский тон, за который Рожкин принимал любое проявление доброжелательности, претит ему. Выглядел служитель закона при прощании донельзя измученным – даже на кручение головы сил не осталось.

Состояние Гулькина также внушало опасение: бледность и нервозность не проходили, хотя давление и пульс стабилизировались и слабости мастер не испытывал.

– Я п-прошу о больничном! Хотя бы на два дня, – перетаптываясь с ноги на ногу, но с лицом, преисполненным неуклонной решимости, заявил Лева Дарье.

К Василию, закрывшемуся в своей комнате, помощник заходить не решился.

– Конечно, Лева. Только ты же знаешь, никому покидать пределы городка нельзя.

– Да я пределов собственного огорода не собираюсь покидать! Просто мне нужно отлежаться в тишине и покое. Телефон, конечно, со мной. Ну, п-пожалуйста! – агрессивный настрой сменился у Гулькина слезной мольбой.

«Нервы у всех – ни к черту», – подумала Дарья, которая и сама нуждалась в отдыхе. Под глазами залегла чернота, щеки ввалились, а нижнюю губу саднило – так сильно ее прикусила Орлик, беседуя со следователем.

Лика вызвалась было провожать Леву, но он повел себя диким образом, выпалив:

– Нет, нет и еще раз нет! Дайте мне покоя! – Гулькин отшатнулся от возлюбленной и со всех ног припустил к воротам. Оглянувшись, с болезненной гримасой, крикнул: – Жди звонка, Ликуша! Я обязательно буду звонить.

Он выскочил за пределы отеля: несуразный, безумный, всклокоченный. Гулькин напоминал буйством шевелюры, кривящейся вправо сутулой спиной, торчащими из брючин прутиками ног подростка-гения, которого травят тупые, самодовольные одноклассники. Впрочем, так все когда-то и было. Травля, непризнанность, одиночество, смешки. «Теперь все будет по-другому! Наконец-то все будет по-другому. Больше я не позволю паскудной жизни смеяться надо мной. Тоже мне, нашли Форрест Гампа. Хотя да! Я стану им! Богатым, свободным. Свои километры газонов я уже настриг. Пора и пробежаться. Попутешествовать. Пора, мой друг, пора…» С этими мыслями Лева несся к своему дому. Оставив без ответа приветствие соседского Джульбарса, повергнув тем пса в немое ошеломление, он взлетел на крылечко, запер дверь изнутри, прошел в захламленную спальню, по совместительству кабинет, задернул занавески на окне и вытянул из-под кровати… огромный коричневый чемодан.

Глядя на него, наш герой страдальчески закрыл лицо руками и покачался из стороны в сторону, причитая:

– За что мне все это? За что-ооо…

Затем он поставил винтажного монстра на середину письменного стола, сдвинув наваленные кучей инструменты, газеты, ручки, кусок ветоши, блюдце с семечковой шелухой и бутылку с остатками кваса, и открыл металлические замки без особых усилий с помощью стамески. Со священным ужасом на лице и трясущимися руками Гулькин взял одну из верхних книг – массивную Библию в сафьяновом окладе с серебряными коваными углами и серебряным крестом посередине. Открыв фолиант, Лева едва не выронил его из рук, пошатнувшись. Благо кровать стояла рядом и мастер рухнул на нее. Внутри Библия представляла собой… шкатулку: отступив от краев сантиметра два, кто-то аккуратнейшим образом вырезал пожелтевшие листы, поместив в освободившееся пространство пачки стодолларовых купюр. С десяток Бенджаминов Франклинов, с поджатыми губами и испытующими глазами на высоколобом лице, уставились на Гулькина, занесшего с перепугу руку для крестного знамения. Рука замерла на мгновение, а потом, дрожа, опустилась на бумажки с лицом, прославленным отнюдь не христианской святостью. Пересилив страх, мастер послюнил пальцы и, разорвав обертку, извлек из хранилища одну купюру, посмотрел ее на просвет. В правой части банкноты виднелся водяной знак, повторявший портрет.

Аккуратно положив сотню на место, Гулькин закрыл обложку того, что некогда считалось Священным Писанием.

«Неужели старуха кромсала Слово Божие? Да не-ет. Нет! Наверняка сынок, этот чинуша. Он и прискакал сюда ради зеленых бумажек. Козел…» – Лева отложил фолиант-шкатулку с осторожностью в сторону. Следующий раритет оказался скромнее – в картоне, очень ветхий, склеенный по корешку кожей. Но и в нем, как в коробке, лежали пачки долларов. Лева, несвязно бормоча, доставал книги одну за другой… семь, восемь, девять. Девять книг разного возраста и размера: две Библии, два Евангелия, один Апостол, почти все с толстенными обложками, одна – в изумительном почерневшем окладе, четыре внушительных тома «Истории» Карамзина, и в самом низу чемодана – без всяких книг и упаковок – пачки зеленых купюр, обмотанные резинками.

От пережитого потрясения ему хотелось орать в безумном исступлении от какого-то восторженного ужаса, от фантастичности всего происходящего. Гулькин отхлестал правой рукой левую, потом ущипнул себя за коленку, желая наконец проснуться. Угомонившись, тяжело дыша, с каплями пота, заливавшими глаза, стекавшими по спине, Лева уселся наконец на стул. Закусив кулак, он раскачивался из стороны в сторону, обводя взглядом баснословное богатство, и тонко попискивал:

– У-у-у… Я не виноват. Главное, я ведь ни в чем не виноват! Старушка просто попросила взять ценные книги на хранение.

Сложив губы бантиком, он артистично передразнил мяукающую вдову: «Убили артиста – я теперь и от шороха вздрагиваю. А тут еще книги… Кошмар-кошмар…»

– Ага! Вздрагивает она. Вместе с пугливым сынком. Какие книги? Почему?.. Я даже не спросил! Не усомнился! У-у-у… Отчего она именно мне доверилась? Считала идиотом? Простофилей? Не-ет, кристально честным идиотом с прекрасной душой. Все вы считаете меня таким. Все! Даже Лика, как с маленьким несмышленым кутенком обращается. А я вот, я вот возьму – и…

Лева вдруг хищно прыгнул к столу, сбросил одним движением руки хлам на пол, целиком освободив столешницу, и принялся неловко выковыривать деньги из «Истории» и без особых церемоний кидать их на грязноватую клеенку.

Алексей Марленович Пролетарский вышел из здания районной администрации с серым и каким-то остекленевшим лицом. Разговор с главой местной администрации получился сугубо похоронным. Виктор Полуэктович соболезновал от души, будто старый коллега и партнер не только потерял мать, но и сам того гляди рухнет с края вырытой могильной ямы вниз. «Все-е знает Луэктыч – друг, тля, старый…» – думал с саднящей душу обреченностью Алексей Марленович, подходя к машине, дверцу которой вышколенно распахнул перед ним охранник. Этого мастодонта чиновник завел совсем недавно, почувствовав неусыпную слежку.

Конечно, «Луэктыч» знал об уголовном деле, заведенном на непосредственного подчиненного Пролетарского, по которому тот проходил свидетелем. Пока свидетелем. Кого нынче делом о взятке в особо крупном размере удивишь? Мелкие головы полетели-замелькали, ох, замелькали… Вот и эта голова, плоская, бледненькая, показалась сегодня Виктору Полуэктовичу странно уменьшившейся – куда только весь апломб подевался? Сдулся, как отслуживший свое шарик на демонстрации?