И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!

— Ведь ты не откажешься от моей помощи?

— Нет. Я что, сумасшедшая? Хотя да, похоже, что да. — Мила улыбнулась, и тут же стало понятно чему: — Женечка, милый, славный, да чем же вы мне поможете? Вы живёте здесь, а я — там. Нас разделяют двести километров.

Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:

— Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?

— Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.

— Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!

— Ничего подобного!

— Да, да! Графинечка!

Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.

— Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.

— Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!

— Мне нравится, как он поступил!

— Как вы работаете в своей профессии?

— Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.

— А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.

Он от души рассмеялся.

— Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься, прочтёшь его.

— Ну конечно, протокол…

— А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.

— Не называйте меня так, — надулась Мила.

— И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?

— Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?

— Ты голодна?

— Никак нет! А вы?

— Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.

Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.

— Уже из собственного дома выгоняют! — крикнула она через дверь.

— Язва! — засмеялся Евгений Фёдорович.

Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!

«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»

Он походил по комнате, покружил в раздумьях, взъерошил пару раз волосы, почесал подбородок. Солнце его щекотало и как будто подтрунивало над ним. Далёкий лай собак, доносимый ветром из соседней деревни, казался ему смехом. Ему мерещилось, будто вся природа за окном улыбается его смятению. Яблони понимающе покачивают кронами и сбрасывают яблоки, говоря: «Ну, съешь наших яблочек наливных, мы тебе подскажем, куда бежать дальше! Мы тебя укроем сегодня на ночлег! Мы никому не расскажем про досаду, раздирающую твоё сердце!» Половицы поскрипывали под ногами: «Ну, хватит уже нас топтать! Пора скрипеть ручкой по бумаге! Давай, давай, пиши дотошное скрупулёзное послание глупому человечеству! Пытайся найти для него объяснение несуразным выходкам отдельных его представителей!»

«Я и сам знаю, пора приниматься за работу, — мысленно отвечал им всем Палашов. — Блин, что у меня за работа?! Кто её, чёрт возьми, придумал! Почему нельзя сразу свернуть Глухову шею, надрать задницы всем остальным и забрать с собой Милку, беременную и заплаканную? Почему надо сидеть и марать эту чёртову бумагу, которая всё стерпит, чужим горем? Копаться, разбираться в грязном белье каждого! Что надо стирать? А что можно ещё так поносить?» Ему хотелось пнуть ни в чём не повинную тумбочку, которая временно стала ему столом, когда он выложил на неё чистые листы бумаги и бросил ручку. «Сколько бумагомарательства по этому делу! Надо опросить ещё семерых щенков! После каждого пиши бумажку! Глухов этот ещё! И это, не считая всяких там родственников, адвокатов, прокуроров, судей, стражей порядка, итти их мать!» Что это он взъерепенился, как Шарик?! В первый раз, что ли? Он отодвинул штору, прижался лбом к стеклу, но оно наперекор ожиданиям оказалось тёплым, прогретым солнцем. Ведь всё теперь понятно и прозрачно по этому делу; запросы, экспертизы, допросы, а там, глядишь, уже и суд.

Палашов не мог понять, с чего он так бесится? В конце концов, надо было срочно брать себя в руки, поэтому он отправился к умывальнику. Он умылся и провёл влажной рукой по волосам. Вытирать лицо он не стал, так оно быстрее охлаждалось. И следователь начал постепенно остывать. Он уселся за обычное дело, которое ещё никогда не давалось ему так трудно. Но вот, наконец, он писал: «Пошла без видимой причины» вместо «Сама не знаю, зачем пошла… Подтолкнула интуиция…»; «Толкали, наносили телесные повреждения» вместо «Швыряли, словно мяч…», «Упал… Привязал…»; «Освободила от верёвок» вместо «Развязывала узлы…»; «Почувствовали взаимное влечение» вместо «Потянуло друг к другу…»; «Оба впервые вступили в интимную близость» вместо «Оба делали это впервые…»; «Незащищённый половой акт» вместо «Не предохранялись…»; «Не реагировал на угрозы и окрики» вместо «Спокойно шёл, не оглядываясь… Кричал: стой!..», «Причиной смерти послужило ранение ножом при падении, последовавшем за сильным толчком». Он старался повторить по возможности её рассказ. В общих чертах ему это удалось.

«И чего бы мы, мужики, без них, без женщин, делали? — вдруг подумалось ему, когда он бросил ручку. — Мы бы не знали себе цену, не воевали бы, не ставили бы целей, не достигали бы их и родиться не смогли бы без них. Мы бы не