Никогда в его практике не имелось подобных случаев. Иногда ему как живому человеку был кто-то симпатичен или несимпатичен из участников дела, но чтобы он терял голову и становился мальчишкой, ломающим дрова! — такое произошло впервые. Выходит, он для неё теперь никакой не следователь, а просто мужик, который до неё домогается. Он отдавал себе полный отчёт, что он влюбился в свидетельницу, что он сгорает от желания и стыда, что такого никогда с ним не бывало, что это неправильно и что надо бы отказаться от этого дела. Но вести его — единственная уважительная причина оставаться с ней рядом сейчас и встречаться в дальнейшем. Кроме того, он должен помочь ей сделать всё правильно, чтобы не возникло к ней никаких лишних вопросов и подозрений. Но самое мерзкое — Ваня должен был умереть, а Мила оказаться в одиночестве и горе для того, чтобы произошла их встреча. Гори всё синим пламенем!

Мила сидела за столом, уронив голову на руки. Он разулся, прошёл к ней и сел на противоположный стул. Смотрел и смотрел на неё, не решаясь потревожить. Всё испортил! Вдруг она пошевельнулась, подняла голову и уставилась ему в глаза. В её взгляде не было гнева, не было обиды, не было досады. Но в нём залегла боль, которая переливалась в него, как в сообщающийся сосуд. Это была их общая боль. Она будто бы понимала, как ему тягостно от всего происходящего. И снова долго они смотрелись друг в друга.

— Как Марья Антоновна? — первая заговорила Мила.

— Нет никаких препятствий: пойди взгляни сама.

Голоса их звучали натужно.

— Что говорить? Ей плохо сейчас. Руки опускаются. Ей нужна молчаливая поддержка близкого человека, ведь она там совсем одна, наедине с горем.

— Я схожу к ней после того, как расскажу вам всё. На чём мы остановились?

Палашов не ожидал, что Мила захочет с ним говорить после всего, но, похоже, он ещё многого не знал об этой девушке.

— Вы пошли на скотный двор. Олесе было не по себе.

— Я заходила последняя. Глухов зажёг свет. Когда ребята расступились, я увидела Ванечку. Он стоял возле коровы с ножом, как будто собирался перерезать ей горло. Ноздри его раздувались, глаза сверкали исподлобья. Меня обожгло страшным волнением. Наверное, я покраснела. Дальше всё происходило быстро и в каком-то тумане. Резко Глухов кинулся к нему, вырвал нож, метнул его в стену возле входной двери. Потом он закричал: «Ты что о…» — это слово я не могу воспроизвести, матерный синоним слову обалдел. «Что тебе надо, Себров? Нахрена тебе резать мою корову?» Ваня молчал. «Отвечай!» — кричал Глухов. Ваня смотрел на него испепеляющим взглядом, но молчал. Тогда Глухов ударил его в лицо, попал в глаз. Ваня сумел удержаться на ногах. Молчал и даже к глазу не прикоснулся, словно ему не больно или он не замечает боли. Мне же, напротив, было очень больно, как будто били меня. «Гаси его, ребята!» — крикнул Глухов. Рысев схватил его за ворот джемпера и подтолкнул его к остальным, они его окружили и начали отбивать друг другу как мяч. Он не сопротивлялся, не произнёс ни звука. Потом Певунов ударил его кулачищем в живот, тут Ваня согнулся от боли. Дашка орала, как болельщица на трибуне, Женька визжала, Валя дрожала от страха, я — от злости, Олеся замерла от ужаса. «Хорош, ребята!» — вступился Леонов. «Пусть сначала скажет, что он здесь делает!» — ревел Глухов. Рысев пнул Ваню ногой сзади, он упал на землю. Тогда Глухов схватил толстые пеньковые верёвки, висевшие на потолочном бревне. Похоже, ими перехватывали и перетаскивали вязанки с сеном. Он поднял Ваню и привязал к столбу туловище, связал руки и ноги. На Ванечку было больно смотреть. Избитый, но почему-то гордый, он упорно отказывался участвовать в том, что с ним происходило. Меня просто бесило это обстоятельство! И слова Глухова: «Кто хочет с ним позабавиться?» — были последней каплей. Мне очень хотелось стукнуть Тимофея чем-нибудь тяжёленьким по башке! Я вырвалась вперёд, оттолкнула этого поганца и крикнула: «Оставьте его мне! Он мой, ясно?!» Кажется, Глухов удивился и восхитился моим порывом.

Палашов, вглядываясь в лицо девушки, вспомнил, как описывал этот эпизод Василий Леонов: «Конечно, я не особо с Милкой общался, но такой я её никогда не видел. Да и вообще, ни одну бабу такой не видел. Она стояла за него, как волчица за волчонка. Того гляди на любого бросится, если кто шагнёт в его сторону, и порвёт!» А сам следователь после этих слов удивлённо подумал: «Волчица?..» «На месте Милы Глухов поступил бы, пожалуй, также, поэтому он так легко согласился отдать ей Ваньку». «Ты хочешь сказать, — уточнил Евгений Фёдорович, — что он волчьей породы?» «Если так можно выразиться. У него резкий крутой нрав». «Ну не знаю. Волки могут добычу подстерегать, поджидая удобного случая, но они пленных не берут, они сразу режут. А Ваня Себров тогда, получается, — ягнёнок?»

Тем временем Мила продолжала рассказ:

— Он ухмыльнулся и сказал: «Бери, он — твой! Только пусть торчит здесь, пока не скажет, зачем он сюда вошёл и полез с ножом на мою корову». А потом обратился к остальным: «Хрен с ним! Давайте выпьем, братки!» Он прижал к себе ошалевшую напуганную Олесю, отпил из бутылки, прямо из горла, передал другим. Девчонки морщились, но тоже пили эту гадость. Нам не предложили. «Повеселимся! — сказал Глухов. — Расползайтесь по углам». Я в это время стояла рядом с Ваней, не смея на него взглянуть. Уже не так, но всё ещё волновалась. Свет погасили. Потом они все зашуршали, зачавкали, зачмокали. Вася с Валей были ближе всех к нам. Остальные ушли на сеновал в другой конец сарая. В темноте мы друг друга не видели, слышали только, как рядом дышит корова. Я приблизилась к Ване и шёпотом спросила: «Как ты?» Он прошептал: «Хорошо. Спасибо, что спросила. Маловато, правда, ввалили». «Что это было вообще?» — спрашиваю. «Неудачная попытка мести», — отвечает. «Мести? За что?» — удивляюсь. «За Олесю. Я тебе не говорил, но я влюблён в неё. С июня месяца. Я ходил за ней и следил, как дурак». Сначала я почувствовала разочарование, потом меня бросало то в жар, то в холод. Я же