Но она всё слышала. Он держал её в объятьях секунд пять, не больше. Потом поднялся, забрал из её рук помятые листы и блокнот.

— Блин, у вас же нет телефона! — Он почесал затылок. — Я приеду сообщить вам, когда состоятся похороны. Есть кому вырыть могилу?

— Я не знаю. Я спрошу.

— Если не найдёте никого, позвоните мне. Мой телефон у вас есть. Дайте клочок бумажки, я вам дам ещё домашний. Если вы меня не застанете ни дома, ни на работе, — а такое запросто может быть, — оставьте мне через кого-нибудь на работе сообщение.

— Евгений… Я хочу у вас спросить: много ему дадут?

— Глухову? Думаю, лет пять. По четырём статьям: побои, незаконное лишение свободы, половое сношение с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста, заведомо ложные показания. Если ещё что-нибудь не вскроется, конечно. Вам, наверное, покажется это наказание слишком лёгким…

— Господи, неужели ж он Олесю?.. Не знаю, как и сказать?

— Да. Вам Мила рассказала всё?

Вместо ответа Марья Антоновна тяжело вздохнула.

— Кажется мне, я могла предотвратить все эти безобразия.

Палашов в удивлении изогнул бровь.

— Это каким же образом?

— Опять эта цифра шесть… Шесть лет назад Тимофей предлагал мне сожительство с ним. А я, дурёха, отказала ему. Я ведь до сих пор его боюсь. Если бы я согласилась, зачем бы ему понадобилась Олеся?

— Миленькая моя, а где же гарантии? Как же мужики изменяют? Я с ним ещё лично не встречался, но мне представляется он не таким страшным. Однако, я полагаю, задумай он овладеть Олесей, ваше присутствие его бы не остановило.

В её глазах повис немой вопрос.

— Вы сомневаетесь? Что ж, вы знаете его, в отличие от меня. У вас есть ко мне ещё вопросы?

Марья Антоновна пожала плечами.

— У меня есть ваши телефоны. Я позвоню, если решу ещё что-то узнать. Видимо, ближайшее время мы будем встречаться.

— Разумеется. Я исчезаю. До встречи!

Палашов удалился. Он не без содроганья и душевного трепета возвращался в тот дом, где он уже получил немало сюрпризов. Дорогой он, разумеется, хорошенько накурился. Когда он входил в калитку, ему казалось, что дом раскрывает ему объятья и приветствует его. Он вошёл потихонечку, стараясь не шуметь. Ему всё время хотелось застать Милу врасплох, чтобы узнать о ней ещё что-нибудь неожиданное.

Девушка сидела за столом на терраске и была поглощена чтением того, что он называл протоколом. Она, казалось, вовсе не замечает его присутствия. Он зашёл в комнату и убрал бумаги и дневник в чемоданчик. Затем вернулся на терраску, вымыл руки и занялся подготовкой к обеду. Зажёг голубые цветы пламени, подлизывающие дно кастрюлек, при этом подпалив слегка пальцы. Нашёл нож и хлеб, виртуозно откромсал три ломтя, потом разбил их ещё надвое и уложил в попавшееся под руку блюдце. Он порылся в столе в поисках вилок и быстро обнаружил их, так как в этом хозяйстве царили последовательность и порядок. Затем он устроил в кастрюльке с рисом небольшой переворот, потому что тот грозился подгореть. Из кастрюльки с курицей доносилось приятное шкворчание. В сушилке рядом с умывальником он раздобыл пару тарелок, на вершине этой крохотной стопочки он пристроил вилки. Тут, обернувшись к Миле, он увидел, как она с неподдельным интересом наблюдает за его действиями.

— Извини. Я немного похозяйничал. Ты готова?

Она медленно кивнула.

— Курица с рисом, кажется, тоже. — С этими словами он невозмутимо поднёс к столу блюдце с хлебом и вилки.

— Присядьте, — показала ему Мила глазами на стул, — дальше я сама.

Она поднялась и пахнула на него тонким летним ароматом, пройдя совсем близко. Он проводил её взглядом. Пока она накладывала еду, он занял место за бумагами.

— Неплохо бы всё-таки встретиться с твоим паспортом.

— Ах, да!

Мила бросила кухню и спешно отправилась по лестнице на второй этаж. Палашов замер, не сводя глаз с лестницы и ожидая её возвращения. Ему показалось, что прошла вечность прежде, чем она появилась. Сначала обозначились маленькие красивые ступни в аляпистых домашних тапочках, потом аккуратные щиколотки, то, что могло быть следующим, прятал подол чёрного сарафана (она, оказывается, переодевалась). Худые, но с мягкими линиями, руки белели на фоне сарафана. В правой руке она несла паспорт в коричневой, с золотым оттиском, кожаной обложке. Если туда она поднималась, быстро перебирая ногами ступеньки, то спускалась она, напротив, медленно и величаво, гордо неся голову с чуть приподнятым подбородком. Ему стало не по себе: Палашов ещё не встречал в живой женщине такой величавости и гордости.

Ему удалось собраться с мыслями, как раз когда она спустилась. Он заговорил:

— Никогда ещё не видел такого красивого паспорта.

А про себя подумал: «такой красивой линии спины». Была ли она действительно красива или так рисовало ему воспалённое воображение? «Интересно, эта девчонка понравилась бы маме? Скорее да, чем нет. Да и Люба ей понравилась бы. Люба, Люба…» Он загрустил, думая о Любушке, и отвёл глаза от Милы. А она так просто подошла и спросила, протягивая паспорт:

— О близком человеке грустите?

— Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.

— С ней всё в порядке?

Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.

— Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.

— А она об этом не знает?

— Нет.

— И вы получите от неё очередной шрам?

— Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.

Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.

Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.

— Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?

— Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.

Палашов тут