было бы сделать аборт и притвориться, что ничего не было.

На лбу Милы пролегла морщина, глаза были не зелёные, а какие-то болотные и наполненные отчаянием.

— И то, что творится со мной теперь, после его смерти, для меня также невыносимо, как то, что было до этого. Мало мне Ваньки, теперь ещё вы мне свалились, как снег на голову. Добиваете меня. Я не знаю, что делать с вашим спасительным присутствием, и особенно… что делать без него.

Палашову стоило неимоверных усилий, чтобы пригвоздить себя к стулу, чтобы не ринуться к ней и не натворить каких-нибудь новых чудес. Он весь внутренне сжался и смог только сказать, серьёзно уставившись ей в глаза:

— Никаких абортов. Сама мысль об этом мне противна.

— Я вас ненавижу, — выдавила она, — зачем вы здесь появились?

— Ты сама знаешь.

Он встал и вышел. Он не знал, как ещё разрядить эту обстановку, чтобы не нарушить обещания защитить её от него. Связанный по рукам и ногам, распираемый изнутри и раздавленный снаружи, он хотел сейчас побежать на пруд и кинуться в воду вниз головой. Он бы показал ей сейчас, как она его ненавидит. Да она жить не может без его слова, взгляда и без того, чтобы не топтать его человеческое достоинство за это. Она ненавидит его за то, что жить не может без него. «Чёрт! А ведь ещё два дня назад она прекрасно обходилась без меня! И могла бы обходиться до сих пор. Голова кругом идёт». Он дрожащими руками достал сигарету и закурил. Как же она там сейчас приходит в себя? Она ведь не курит. А ведь и вправду, как всё хорошо начиналось! Он вспомнил, каким чудищем она выбралась с пустым ведром из-за сарая. Господи, почему она им и не осталась? Потому что на самом деле она прекрасна? Да. Им надо держаться подальше друг от друга. Как можно дальше!

XIV

Когда Палашов вошёл, всё оставалось на местах, не было только девушки. Он убрал со стола тарелки, крошки и вернул со стула бумаги. Взял чистый лист и начал оформлять её личные данные. Тут появилась она, сошедшая со второго этажа, как ангел с небес. Заплаканное лицо — вот как она разряжается!

— Простите меня, Евгений. Я совсем собой не владею.

Голос уставший, замученный. Она близко подошла к нему сзади, чтобы прочитать через плечо, что он там пишет замысловатым почерком.

— А, вы дошли до учебного заведения. Что ж. Никакого секрета тут нет. Пишите: Московский государственный художественно-промышленный университет имени С. Г. Строганова, специальность — монументально-декоративное искусство, художник, живопись, перешла на третий курс.

— Круто! — сказал он, дописывая. — Прописана ты с мамой?

— Да. Седьмой этаж. Подъезд у нас всего один.

— Девушка с седьмого неба!

— Мартовский кролик с седьмого неба!

— Одарённый мартовский кролик с седьмого неба! Ты сама поступила?

— Занималась с детства. Поэтому смогла сама. И учусь на бюджетном.

— Стипендию получаешь?

— Да.

— Участвуешь в выставках и просмотрах?

— Да.

— Короче, одарённая графинечка! Слушай, графинечка, мы с тобой сами друг друга доводим. Надо нам как-то полегче.

— Поэтому молчите. Не начинайте снова.

— А хочется-то как начинать снова и снова. — Он встал, она отпрянула в сторону. — Да не бойся ты, садись на моё место.

Он потянул её за предплечье, а сам шагнул за стул. Она покорно села и дотронулась до того места на руке, к которому он прикоснулся, потом обернулась на него. Он не стал смотреть ей в глаза, а начал ходить диким зверем в вольере вперёд-назад.

— Ты ведь прочла всё, что я тут настрочил? — В конце вопроса он немного приостановился и посмотрел на неё. — Тебя всё устраивает? Ты ведь мне так рассказывала? Я всё правильно понял?

— В общем, да. Только — другими словами. Не такими…

— Не такими казёнными, хочешь ты сказать?

— Да.

— Так протокол же, а не роман.

— Ясно.

— Раз всё ясно, расставь свои автографы внизу каждой страницы.

Он подошёл, пошуршал бумагой в длинных пальцах, проверяя порядок написанного. Подал ей ручку, глядя, как она берёт её в девичью худенькую руку, запоминая и мысленно целуя каждый палец.

— Давай. Начинай. Каждый лист от начала до конца.

Голос его зазвучал грубовато, походка развязанная. Таким способом он пытался снова стать следователем. Ему хотелось ругаться непристойными словами, плеваться, оказаться в тюрьме, в казарме, рядом с мужиками, рядом с каким-нибудь матёрым преступником, которому хочется треснуть по зубам, а не рядом с благородной девицей, с которой надо играть первосортного кавалера. Сейчас, когда она аккуратно, методично и элегантно украшала каждый лист вензелями на простую и даже смешную фамилию Кирюшина, ему хотелось её унизить, представить падшей девкой и обращаться с ней грубо, как ему вздумается, причинить ей боль. Отчего всё это, ведь он никогда не был груб даже с продажными девками? Наоборот, он был с ними подчёркнуто вежлив и тактичен, стараясь внушить им свою манеру, облагородить их. Неужели ему до того необходимо владеть и повелевать ею, что он готов сделать из ангела падшую женщину? Безумие какое-то! Может быть, ему просто хотелось вернуть жизни привычный баланс: слишком хорошее надо замарать, слишком плохое — возвысить, чтобы получилось нечто среднее, что и походит больше всего на жизнь? С другими людьми он так часто старался привнести в мир доброе и возвышенное, что, столкнувшись с совершенством в его понимании, у него возникла потребность это совершенство опустить. Мила никак не вписывалась в его жизнь, путала его, пугала его чувствами, которые в нём пробуждала: то похоть, то желание преклоняться перед ней. Он — следователь среднего звена, которому некогда ухаживать, некогда романтизировать свою жизнь, ведь он постоянно разгребает и хлебает грязь человечества. Она — родник, живой источник, в котором просто намутила какая-то сволочь. Хлебнув чистой воды вместо привычной грязи, он, видимо, ошалел, во всём его существе произошёл сбой. Он не знал, как ему реагировать на всё то безобразие, которое творилось у него в душе, которое рождалось в нём в присутствии чудесной девчонки под простоватой фамилией Кирюшина.

Когда она закончила,