же сильным чувством, пусть среди смрада, но искренне и по-настоящему, он не просто её освещал, но возносил. Возносил через боль, через стыд, через страх. И итог этому — дитя. Не справить нужду и получить удовольствие, а поддаться искренним чувствам и через боль и стыд получить дитя — не это ли истинно христианское отношение к таинству рождения человека. Они сделали это не для себя, но для Бога и человечества. И для меня, потому что я собираюсь заняться этим ребёнком. Мила, прости меня! Это я достоин презрения! Всё из низкого чувства зависти, что Ванька сделал это, а не я! Я хотел бы быть на его месте! И всё равно, где, когда и в чьём окружении. Не имеет значения!»

Евгений Фёдорович, проникшись стойким чувством уважения к Миле, вернулся в реальность и понял, что уже довольно долго и удобно сидит на том месте, где совершалась совсем другая история, то есть он сидел на подстилке Глухова и Елоховой, прислонившись к стене сарая. Папка с ещё пустующей бумагой покоилась на сене рядом с ним. Он быстро поднялся и взял её в руки. Хватит размышлять, пора действовать! Пора узнать позицию родителей убийцы!

Выходя из сарая, Палашов чуть было не столкнулся с женщиной, идущей навстречу. Она схватилась рукой за довольно пышную грудь и, выдохнув, сказала:

— Ой, как вы меня напугали!

Предваряя все вопросы, он представился:

— Палашов Евгений Фёдорович, веду дело вашего сына. — Он вытащил красную корочку и открыл для ознакомления. — Осматривал место преступления.

— Так ведь это не здесь. Это там случилось, за огородом.

Она показала на сарай, подразумевая «далеко за сараем». Затем она заглянула в удостоверение, посмотрела на живого человека перед ней и продолжила:

— Ваши уже осматривали здесь всё.

— Да. Я в курсе. Но они ещё не знали многого из того, что известно мне.

— Послушайте, а вы не тот хмырь, который ошивается по деревне? Это не мои слова. Это Дуся так сказала, соседка Себровых.

— Вероятно, я тот хмырь. Что ещё Дуся сказала?

— Она сказала: высоченный, вихрастый, в джинсах, ходит по домам, в двери стучит.

— Похоже, это я. С ней вполне можно было бы поработать. Где ваш муж? Я должен поговорить с вами обоими, но сначала я побываю там.

И он показал туда же, куда до этого показывала она. Она. Женщина удивительно приятной наружности, аппетитная, с чёрными, как смоль волосами, притом без седины. Архаичные, прожигающие, как угли, чёрные глаза. Возраст выдавали морщины на лице и шее, потрескавшаяся кожа рук и полнота. Волосы были забраны во внушительный пучок на затылке. Судя по всему, они отличались изрядной густотой. Одета она была в фиолетовое ситцевое платье, на голове — тонкий полупрозрачный чёрный платок, такой маленький, что пучок оставался почти неприкрытым. «Какие женщины красивые в Спиридоновке! — подумал Палашов. — Глаз не отвести!»

— Простите мне мой вопрос: это у вас свои волосы, не крашеные, нет?

Она слегка улыбнулась, оттого стала ещё приятнее.

— Да, Евгений Фёдорович, свои. У меня нет необходимости красить волосы.

Ему двадцать восемь, а у него вся голова пестрела от седых волосков, о чём ему каждый день напоминало зеркало. А у неё… ну, сколько ей, пятьдесят пять — пятьдесят шесть? …и в помине их нет. Мужчина чувствовал себя немного рассеянным.

— Удивительно!

— Да. Пойдёмте, я вас отведу. Заодно и хозяина моего увидите. Он мёд качает из улья. У нас пять ульев.

Палашов отправился за женщиной, точнее — рядом с ней, топча траву там, где дорожка была слишком узка для двоих. Они обогнули сарай справа и отправились через овощник, потом — через калитку в сад. Шли и разговаривали.

— Я смотрю, у вас тут целое хозяйство.

— Это что? Вот раньше у нас было хозяйство! Мы и овец водили, и поросят, и телят немного. Теперь остались корова, куры да пчёлы. Пара кошек есть — замучились котят топить. Куда их столько? А кошки страдают, ищут деток. Ну да кошки — это дармоедки. Пёс был…

— Да, я видел собачью будку сзади дома.

— Он издох недавно. А то разве Ванька прокрался бы к нам в сарай незаметно?

— Когда он сдох?

— По весне. Старый был. Отпустили гулять, а он в полую воду попал и заболел. Ну, Захар его и пристрелил. Трезором звали. Как мы теперь без Тимы будем? Старыми становимся. Развалится наше хозяйство совсем. На нём ведь держалось. Отец его сызмальства к труду приучал. Отец, он, конечно, молодец, но знаете, сколько надо на зиму заготовить и дров, и сена? В том сарае, откуда вы вышли, не всё ещё. У нас через дорогу, напротив дома, сарай. Там и курятник, и дрова, и ещё сеновал. Да вон он, хозяин-то.

Среди стройных рядов яблонь неподалёку друг от друга стояли тоже в ряд ящики на ножках. Это были ульи. Рядом с одним из них возился крепкий мужик в специальной экипировке: в светлом костюме из плотного полотна и шляпе с сеточкой, полностью укрывающей голову, — и шумно сновали пчёлы. Хозяйка с гостем прошли мимо неподалёку, но он был занят и не обращал на них внимания.

— Клавдия…

— Семёновна по батюшке.

— Вы меня простите, Клавдия Семёновна, я понимаю, что у вас горе. Но ваш сын отсидит срок и выйдет, а сын Марьи Антоновны уже никогда не вернётся.

Она низко опустила голову и потупилась. Женщина зажала руки в замок и, трясся ими, сказала:

— Я понимаю это. Мы уже были у Марьи. Мы ей поможем, чем сможем. На похоронах поможем, и в дальнейшем поддержим. Она на нас не в обиде, ведь ни мы, ни она не виноваты, что что-то там произошло между нашими сыновьями. Кто их знает, чего они не поделили? Ведь нам хуже некуда. Ваня погиб, да. Но мы-то живы. И нам с этим жить. Не так тяжело умереть или убить неосторожно человека, как жить, зная, что стал виновником смерти. Или жить, зная, что твой ребёнок — этот виновник.

— Вы рассуждаете, как специалист в таких делах. А я вот не знаю этого.