Я никого не убивал, и детей у меня нет. Я думаю, со временем вы привыкнете жить с этим, ведь мы, люди, ко всему привыкаем. А вот убитого уже не вернуть. Пусть он умер без боли и страха… Не так страшен чёрт, как его малюют! Но он умер, и это — конец. Как будто он уехал и уже больше никогда не вернётся. Есть кое-какие обстоятельства, которых вы не знаете. И об этом давайте поговорим у вас дома и с вашим мужем. А пока, позвольте, я осмотрюсь здесь. Я к вам подойду через пять-десять минут.

Они уже минуты две стояли рядом с местом убийства. И когда следователь закончил речь, Клавдия Семёновна развернулась и пошла к мужу. Палашов видел перед собой место, где два дня назад топталась не одна пара ног. Трава, правда, потихонечку уже поднималась. Это место находилось за огородом, и здесь рос бурьян, Тимофей с отцом здесь уже не косили. До леса оставалось метров десять. Если бы Ваня хотел, он легко скрылся бы в лесу, и не было бы здесь сейчас следователя, не мучался бы он от неведомых чувств к Миле, а сидел бы он где-нибудь в следственном кабинете СИЗО и допрашивал какого-нибудь карманника, пойманного с поличным, или мужика, который помог нечаянно соседу отправится на небеса, толкнув его на лестнице в подъезде.

Вот места, где стояли ребята, ещё заметны — бежали врассыпную, каждый протоптал собственную дорожку. Рядом большая вмятина — здесь упали Рысев и Ваня. С тех пор не пролилось ни одного дождя, поэтому следы высохшей крови на сухих поваленных былках травы ещё можно было отыскать. Но крови пролилось немного, так как нож остался в спине убитого. Рядом вытоптано ногами Милы и Тимофея, которые крутились, пытаясь что-то предпринять. Вот здесь сидел Тимофей, дожидаясь оперативно-следственную группу. Ребята уходили также невпопад, как бежали к месту преступления. Груз содеянного давил на каждого — в этом следователь не сомневался. Он решил повторить путь Вани и Глухова, которым они предпочитали незаметно проникать один к дому другого, и отправился в сторону леса. Дойдя до лесной дороги, а тропинка привела его именно к ней, следователь пошёл в сторону участка Себровых. Тенистая сырая дорога с вьющимися вокруг комарами вывела на колодец. Оттуда шла другая дорога на подъём. Идя по ней с полминуты, он вышел в сад к Себровым. Он узнал это место, потому что только вчера бродил тут, рассматривая местность.

Быстрым шагом Палашов отправился обратной дорогой. Этот путь занимал минут пять, если поторопиться. И вот он снова — в саду Глуховых, миновал картофельное поле, откуда уже вовсю подкапывали молодую картошку. Старый Глухов всё ещё копошился возле улья. Он заметил мужчину и прокричал ему:

— Вы идите в дом, к Клаве! А я скоро подойду! Заканчиваю!

Палашов кивнул и прошёл дальше. Клавдия Семёновна ждала его возле сарая.

— Пойдёмте, пойдёмте! — громко позвала она за собой, устремляясь в дом. — Молочка хотите?

«Необыкновенная женщина!» — подумал про себя мужчина, а вслух сказал:

— Не откажусь от стаканчика.

— Садитесь за стол!

Палашов положил на стол папку, а сам подошёл к рукомойнику и вымыл руки. Полотенце рядом с рукомойником было чистым и свежим и приятно пахло. «Ну, она чистюля!» Он прошёл за стол, сел спиной к окну, лицом к двери и хозяйке. Она как раз поднесла ему стакан молока, который наполнила, пока он мыл руки.

— Не спешите, молоко утреннее, из холодильника.

— Да. Спасибо!

Мужчина обхватил стакан двумя руками и, держась за него, согревая молоко и охлаждая ладони, спросил:

— А что это за история с отъездом в город? Мне Марья Антоновна рассказывала, будто Тимофей женился и жил в городе.

Клавдия Семёновна села напротив.

— Да, было дело. Тима не любит это вспоминать. Ему было двадцать четыре. Он поехал с соседом, с Игорем Елоховым, в город на базар, кажется, купить себе что-то из одежды. Там, на базаре, встретил женщину, Светку Пухову. Она слово за слово, слово за слово… Ну, и охмурила парня. Ей было двадцать семь. Она тогда уже побывала замужем и была в разводе. Тимка от неё так с катушек съехал, что только своим чудом с ручкой думать мог. Она его на себе женила зачем-то и в город жить переманила. Видно, тоже не головой думала. В общем, женщиной она оказалась ненадёжной! Когда у неё первый пыл к Тимофею прошёл, через полгодика где-то она остыла, так она стала ложиться подо всё, что движется. Острых ощущений ей, что ли, хотелось? А, может, болезнь у неё такая? Ну, она девка видная была, пила только много, на неё мужик и пёр. А Тимка, он дурак, конечно, был молодой, но не до такой степени. Он замечать неладное начал, а потом проследил за ней и застукал с кем-то. А он парень горячий, сразу и навешал обоим, красоту подпортил. И обратно домой в деревню рванул тут же, в тот же день. Потом только разводиться ездил. Она молчала в тряпочку, что он её отколошматил, потому что сама ему изменяла направо и налево. А он ведь там, в городе, и на работу устроился и зажил. А потом бросил всё! Обиделся он на всех баб после этого! Стал настороженно к ним относиться, без доверия. Ну, может, переспит с кем и всё, и больше никакой близости. К сердцу не подпускает их. Потом начал молодёжью тут помыкать со скуки и тоски. А выпивать его ещё стерва та научила! А он ведь всегда прямой был и не боялся никого, мнения людского, слухов там разных. И не оправдывался ни перед кем, и прощения просить — не просил. Да и не за что! Он ведь всегда по совести поступал, как сердце прикажет. А народ наш не понимает, стеснений ждёт и ужимок. А Тимка ни перед кем пресмыкаться не хочет. Вот и начали его побаиваться да небылицы всякие плести. А он и нам с отцом объясняться да извиняться перед народом за его же, народа, сказки да россказни запретил. Вот такой он у нас: честный, работящий и обиженный, несчастливый!

— Скажите мне, пожалуйста, а отец его в детстве телесно наказывал?

— Конечно, но только по делу.

— Например?

— Однажды