– Я, блин, тут чуть не сдох, пока тебя дожидался!

– Ники, ты потом все мне скажешь. Садись, пока онпредлагает. Где камера?

– Да камера-то со мной, блин! Ты бы хоть думала иногда, чтоты делаешь-то?! Куда ты лезешь?! Все славы тебе не хватает или чего-то еще нехватает?! – Он орал, тащил камеру, и втискивал ее на заднее сиденье, ипристраивал поудобнее, и засовывал голову за кресло, чтобы проверить, надежноли она стоит, и рюкзак заталкивал в угол, чтобы он прижимал его драгоценнуюкамеру, и от этого Ольге вдруг показалось, что он играет – как в театре.

Он должен был рассердиться, а она должна отчетливо понять,что он рассердился, и они оба должны выступить в паре – он справедливогневается, она жалобно оправдывается. Зрители на галерке и в партере наблюдают.

Ей стало противно.

Ники одним движением закинул себя на заднее сиденье, и Гийомснова рванул машину, словно за ними гнались и уже настигали.

– Ты снял что-нибудь?

– Снял, снял! Я хорошо все снял! А вот тебя где носило?! Икак это ты с ним поперлась?! Да еще в горы, да еще под обстрел?!

– Он сказал мне, что в этих горах высадился десант иамериканцы сообщили, что, по их данным, со дня на день надо ждать штурмаМазари-Шарифа.

– Иди ты! – вдруг тихо сказал Ники почти ей в ухо.

Она оглянулась и чуть не уткнулась носом в его щеку. – Такэто… сенсация. То, чего так долго ждали большевики.

– Ну да.

– Даем в эфир?

– Ну, конечно!

Машину сильно трясло, и Ольга хваталась за все подряд. Никиподставил руку, и она схватилась за нее.

Рука была широкая и прохладная, и, взявшись за нее, Ольгавдруг подумала, что вернулась домой.

Шут с ним, пусть он орет. Пусть говорит всякие слова,довольно оскорбительные и несправедливые.

Пусть он даже просто изображает гнев – ей так нужно знать,что ему не все равно, что он ждал ее, всматривался в темноту, гадал, все ли сней в порядке, курил, воображая себе всякие ужасы! Так нужно, особенно здесь,где никому нет дела до нее и до того, что она человек, что замерзла, устала,вымокла, еще когда переправлялась на лошади через Кокчу, и есть ей оченьхочется, и она страшно, постыдно перетрусила, когда те высыпались из своихмашин и Гийом переложил руку поближе к кобуре!

Под колесами “уазика” зашумела вода, машина, как ледокол, надве стороны разметывая волны, врезалась в реку.

Уже близко. Ольга посмотрела на часы – до выхода в эфирвремени почти не оставалось, только доехать, смонтироваться и добраться доACTED, где стояла машина Первого канала, набитая сложной аппаратурой и соспутниковыми антеннами на крыше, – форпост связи с “большим миром”. Эта машинаслужила всем – и Первому, и Российскому, и НТВ – и переезжала следом заперемещением военных и журналистов в те места, где назревали серьезные события.

Ольга опять посмотрела на часы – это всегда было деломнелегким, подсчитать, сколько сейчас в Москве, если в Афганистане пять часоввечера. Даже время здесь было каким-то искривленным, не правильным. Почему-торазница составляла полтора часа. Именно полтора. Это было очень неудобно, всепутались, опаздывали или приезжали раньше и нервничали.

Непонятная страна – Афганистан.

Ники чуть сжал ладонь, и Ольга оглянулась, опять чуть неуткнувшись в его щеку.

– Что?

– А он точно знает про… Мазари-Шариф?

– Ники, дадим как неподтвержденную информацию. Все равно тына ночь глядя в пресс-центр не поедешь!

– Не поеду.

– А если поедешь, тебе там никто ничего толком не скажет!

– Не скажет.

“Уазик” доскакал до “ровера” и остановился в двух шагах,сотрясаясь неровной дрожью и изрыгая клубы белого дыма. Ники выпрыгнул измашины и потянул за собой рюкзак.

– Как ты думаешь, сколько ему денег дать?

– Понятия не имею.

– Надо спросить, – озабоченно сказал ее оператор.

Они давно уже привыкли к тому, что здесь ничего не делаетсябесплатно – никогда.

В самом начале афганской эпопеи Ники сильно разрезал ладонь– оступился, упал на колени почти в середину огромной вонючей лужи, камеруудержал, а руку раскроил. Из раны капала кровь, промыть было нечем, а бинтоватьпрямо по грязи Ольга не решилась. Какие-то люди – старик в ветхих, будто гнилыходеждах и мальчишка лет восемнадцати – вынесли им воды в железной миске, апотом потребовали с них денег за услугу. Они долго торговались, потому чтостарик упрямо твердил – сто долларов, а Ники, морщась и баюкая свою руку, такжеупрямо отвечал, что сто долларов не даст ни за что. Ольга помалкивала,почему-то ей было стыдно и за себя, и за Ники, и вообще из-за того, что жизньтак несправедлива.

Может, он нигде больше не сможет добыть свои сто долларов,этот гнилой старик?!

Ольга открыла дверцу и сказала Гийому:

– Большое спасибо. Все-таки я надеюсь, что вы дадите наминтервью.

Он неожиданно улыбнулся – большая редкость.

Здесь никто не улыбался, особенно мужчины.

– Я дам вам интервью, когда закончится война.

Иными словами, никогда, поняла Ольга.

– Гийом, во всем мире положение в Афганистане вызываетинтерес. Если мы не расскажем правду о том, что здесь происходит, люди будутдумать… бог знает что.

– Откуда вы можете знать правду! – вдруг сказал онпрезрительно. – Вам нет дела до нас. Вам есть дело только до ваших чертовыхсенсаций!

Ники замер за бампером “уазика” и, перехватив Ольгин взгляд,быстро покачал головой.

Хватит, вот как поняла Ольга этот жест. Остановись.

Она замолчала, хотя ей очень хотелось продолжать.

Этот человек был странным, непонятным, кажется, оченьтемпераментным, и все ее мечты о блистательном интервью встрепенулись,оживились, потянулись вверх.

Но она остановилась.

– Сколько мы вам должны?

Он опять усмехнулся, на этот раз неприятно. Или она егозадела?..

– Двадцать долларов, – сказал он. – По-моему, столько стоитпереправа. Вас двое, значит, сорок.

Ольга вытащила из кармана несколько бумажек, которые Никипроводил пристальным орлиным взором, он всегда, казалось, еще раз все за нейпроверял, и иногда это ужасно ее раздражало – как будто она не то чтобы полоумная,но все же малость не в себе, и ей доверяют, конечно, но не до конца.