и мании преследования. Однако ряд его кадровых решений свидетельствовал о противоположных чертах его психики. Франко оказал доверие сомнительным Вареле и Кинделану, сотрудничал с соперником – Молой и два года терпел самостоятельные действия дерзкого грубияна Кейпо де Льяно. На ключевой пост начальника разведки каудильо не побоялся назначить не знакомого ему полковника Унгрию, который находился несколько месяцев на республиканской территории и, по его словам, совершил оттуда побег (а кто мог поручиться, что он говорил правду?)[112].

Каудильо всю жизнь был воинствующим испанским (точнее, кастильским) национал-шовинистом и германофилом[113]. И уж точно он не был русофилом. Тем не менее в разгаре затянувшегося вооруженного противоборства с его неоднократными поворотами военного счастья Франко нашел время встретиться с группой русских белоэмигрантов, приехавших сражаться на его стороне. На доклад дежурного офицера: «К вам руссо бланко» («русские белые») он тут же ответил: «Принять». «Руссо бланко» были впечатлены его неожиданно глубокими суждениями о причинах плачевного для них исхода российской Гражданской войны[114]. «Почему вы не победили красных?» – допытывался он у них. Выслушав длинный перечень больших и малых бед Белого движения и ссылок на коварство красных, Франко покачал головой: «Подлинная причина не в этом. Вы не справились с тылом. У меня этого не произойдет»[115].

Действительно, в «новом государстве» не наблюдалось ничего похожего на свободу предпринимательства и политико-административную неразбериху, царившую на большинстве белых территорий в России (см. выше). Воссозданный госаппарат работал исправно. Дисциплина в тылу националистов была куда тверже, чем у республиканцев. На улицах Бургоса, Саламанки, Севильи и Вальядолида не было праздно разгуливающих штабных офицеров, адъютантов и др. В ресторанах и кафе все блюда подлежали оплате в тройном размере – это называлось «налогом победы». Фронтовики, кроме раненых, даже при связях «наверху» и при что ни на есть уважительных причинах (тяжкая болезнь близкого родича, свадьба, рождение ребенка, похороны) имели право находиться в тылу не более трех дней, иначе их отправляли в трибунал. Все развлечения (футбол, морские купания, солнечные ванны, тотализатор, биллиард, карточные игры), кроме любимого испанцами боя быков, были запрещены до конца войны[116]. Над операциями бизнес-сообщества – валютно-биржевыми, коммерческими, производственными – был установлен придирчивый военно-административный контроль. Спекуляцию и уличную проституцию[117] националисты загнали в подполье.

Ставка каудильо в Саламанке, затем в Бургосе размещалась далеко не в самом большом и удобном здании. Посетителей она поражала крайне малым количеством штабных офицеров, которые отличались не щеголеватостью и изящными манерами, а измотанным видом. Малочисленность штаба препятствовала утечке данных.

Изучая опыт побежденных белых правителей России, каудильо осознал ценность механизма изощренной политической пропаганды. Если таковая на небольшевистских территориях России отсутствовала или же скудно финансировалась и не отличалась разнообразием приемов, то испанские националисты обзавелись набором запоминающихся и преимущественно позитивно звучавших пропагандистских установок. Вслед за исходной установкой о «единой, свободной и независимой Испании»[118] они сконструировали множество других. Некоторые лозунги были довольно многословными: «Ни одного испанца без хлеба, ни одного дома без очага!»[119], «Новое государство не обязано содержать паразитов», «Четыре колонны идут со мной, пятая действует у врага в тылу» (генерал Мола). Другие были короткими и динамичными, подобно американским плакатам Гражданской войны. На них значилось: «Родина. Правосудие. Хлеб», «Испания бессмертна», «Лицом к солнцу!» (два последних лозунга были выдвинуты Фалангой).

С территории националистической Испании на Испанию Народного фронта круглосуточно вещали радиоцентры Кастилии, размещенные в Бургосе и Саламанке, а в Арагоне – в Хаке. На Юг Республики были нацелены радиостанции Сеуты и Тетуана. Радио Севильи обслуживало всю страну. Периодически на их волнах звучали русскоязычные пропагандистские передачи, рассчитанные на действовавших на стороне Республики советских военных специалистов – и те действительно были не прочь их послушать[120]. Стены домов нередко покрывались меловыми надписями «Франко, Франко, Франко!» (по образцу итальянского фашистского клича «Дуче, дуче, дуче!») и профессионально выполненными плакатами с изображениями воинов, крестьян, рабочих и фалангистов или же исторических героев вроде Сида Кампеадора, Колумба, Магеллана и королей Фердинанда Арагонского и Филиппа II[121], создававшими нечто вроде духовной связи между прошлым и настоящим, между вождями националистов и обществом[122].

При интеллектуальной и административной поддержке фалангистов и монархистов Франко превратился из военного специалиста в государственного деятеля. В этом отношении он напоминает Врангеля в России. (И оба они получили власть демократическим способом – посредством избрания[123].) Но Франко стать вождем восставших удалось очень скоро. Главой государства его провозгласили на третьем месяце борьбы. А Врангель добился политической власти только на третьем году военных действий – слишком поздно, чтобы переломить общий ход событий и разбить или принудить к компромиссу победоносных, хотя и переутомленных красных.

В отличие от Врангеля, Франко не нуждался в политиках – ему требовались только военные и управленцы. Недаром он политически нейтрализовал Фалангу. Вероятно, у него были черты сходства с Лениным. Сугубо гражданский человек, Ленин в 1921 году поступил подобно профессиональному военному – он запретил любую внутрипартийную оппозицию. Кадровый офицер Франко, никогда не принадлежавший к партиям, урезал права и функции единственной легальной политической организации – Фаланги, а затем по всей форме объявил себя ее вождем. Он поступил, пожалуй, решительнее Ленина, который юридически не являлся вождем большевистской партии. Не остановился каудильо и перед арестом тогдашнего непокорного руководителя фалангистов Мануэля Эдильи и преданием его и двадцати его приверженцев суду военного трибунала, приговорившему их к длительным срокам заключения, тогда как в России по воле Ленина ни один коммунист не пошел под суд или трибунал.

Конечную победу, одержанную «новым государством» над Народным фронтом в 1939 году, все же не следует толковать как подтверждение плохого качества всего республиканского офицерства, что казалось, например, американскому наблюдателю Хемингуэю. На стороне Республики было не так уж мало выдающихся или, по крайней мере, интересных военных деятелей.

Преподаватель военного училища Висенте Рохо встретил июль 1936 года в звании майора. Служа антиклерикальному Народному фронту, Рохо остался католиком. Это отличало его от прочих республиканских военачальников, но не воспрепятствовало его карьерному росту. У советских исследователей лояльность Рохо и его профессионализм не вызывали сомнений. Они подчеркивали, что он проявил себя трудоспособным штабистом в дни обороны Мадрида и в сражении на Эбро, завоевал доверие республиканско-социалистических лидеров и советских специалистов и в ходе войны заслужил генеральские погоны. Предложенные Рохо планы наступлений в Эстремадуре и Андалузии обращали на себя внимание размахом и решительными целями. На Эбро республиканская армия, действовавшая по плану Рохо, нанесла врагу самый сильный за всю войну удар, разбив несколько